Шрифт:
Закладка:
МУХИ
На дачной скрипучей веранде
Весь вечер царит оживленье.
К глазастой художнице Ванде
Случайно сползлись в воскресенье
Провизор, курсистка, певица.
Писатель, дантист и девица.
«Хотите вина иль печенья?» —
Спросила писателя Ванда,
Подумав в жестоком смущенье:
«Налезла огромная банда!
Пожалуй, на столько баранов
Не хватит ножей и стаканов».
Курсистка упорно жевала.
Косясь на остатки от торта.
Решила спокойно и вяло:
«Буржуйка последнего сорта».
Девица с азартом макаки
Смотрела писателю в баки.
Писатель, за дверью на полке
Не видя своих сочинений,
Подумал привычно и колко:
«Отсталость!» И стал в отдаленье.
Засунувши гордые руки
В трикóвые стильные брюки.
Провизор, влюбленный и потный.
Исследовал шею хозяйки.
Мечтая в истоме дремотной:
«Ей-богу, совсем как из лайки!..
О, если б немножко потрогать!»
И вилкою чистил свой ноготь.
Певица пускала рулады
Всё реже, и реже, и реже.
Потом, покраснев от досады.
Замолкла: «Не просят! Невежи…
Мещане без вкуса и чувства!
Для них ли святое искусство?»
Наелись. Спустились с веранды
К измученной пыльной сирени.
В глазах умирающей Ванды
Любезность, тоска и презренье:
«Свести их к пруду иль в беседку?
Спустить ли с веревки Балетку?»
Уселись под старой сосною.
Писатель сказал: «Как в романе…»
Девица вильнула спиною.
Провизор порылся в кармане
И чиркнул над кислой певичкой
Бенгальскою красною спичкой.
КУХНЯ
Тихо тикают часы.
На картонном циферблате —
Вязь из розочек в томате
И зеленые усы.
Возле раковины щель
Вся набита прусаками.
Под иконой ларь с дровами
И двугорбая постель.
Над постелью бывший шах.
Рамки в ракушках и бусах, —
В рамках — чучела в бурнусах
И солдаты при часах.
Чайник ноет и плюет.
На окне обрывок книжки:
«Фаршированные пышки».
«Шведский яблочный компот».
Пахнет мыльною водой.
Старым салом и угаром.
На полу пред самоваром
Кот сидит как неживой.
Пусто в кухне. «Тик» да «так».
А за дверью на площадке
Кто-то пьяненький и сладкий
Ноет: «Дарья, четвер-так!»
В РЕДАКЦИИ «ТОЛСТОГО» ЖУРНАЛА
Серьезных лиц густая волосатость
И двухпудовые, свинцовые слова:
«Позитивизм», «идейная предвзятость»,
«Спецификация», «реальные права»…
Жестикулируя, бурля и споря.
Киты редакции не видят двух персон:
Поэт принес «Ночную песню моря»,
А беллетрист — «Последний детский сон».
Поэт присел на самый кончик стула
И кверх ногами развернул журнал,
А беллетрист покорно и сутуло
У подоконника на чьи-то ноги стал.
Обносят чай… Поэт взял два стакана,
А беллетрист не взял ни одного.
В волнах серьезного табачного тумана
Они уже не ищут ничего.
Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта
Метнул глаза: «Прозаик или нет?»
Поэт и сам давно искал ответа:
«Судя по галстуку, похоже, что поэт»…
Подходит некто в сером, но по моде,
И говорит поэту: «…«Плач земли»?..»
— «Нет, я вам дал три «Песни о восходе»
И некто отвечает: «Не пошли!»
Поэт поник. Поэт исполнен горя:
Он думал из «Восходов» сшить штаны!
«Вот здесь еще… «Ночная песня моря»,
А здесь — «Дыханье северной весны».
— «Не надо, — отвечает некто в сером. —
У нас лежит сто весен и морей».
Душа поэта затянулась флером,
И розы превратились в сельдерей.
«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:
«Я год назад прислал «Ее любовь».
Ответили, пошаривши в конторке:
«Затеряна. Перепишите вновь».
— «А вот, не надо ль?.. — беллетрист запнулся. —
Здесь… семь листов — «Последний детский сон».
Но некто в сером круто обернулся —
В соседней комнате залаял телефон.
Чрез полчаса, придя от телефона.
Он, разумеется, беднягу не узнал
И, проходя, лишь буркнул раздраженно:
«Не принято! Ведь я уже сказал!..»
На улице сморкался дождь слюнявый.
Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.
Поэт с «Ночною песней» взял направо,
А беллетрист налево повернул.
Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.
Два жемчуга — опять на мостовой…
Ах, может быть, поэт был новый Пушкин.
А беллетрист был новый Лев Толстой?!
Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —
Надуй им жабу, тиф и дифтерит!
Пускай не продают души в рассрочку.
Пускай душа их без штанов парит…
СТИЛИЗОВАННЫЙ ОСЕЛ
(Ария для безголосых)
Голова моя — темный фонарь с
