Дал маху Иван Кириллович. А ещё главный редактор!

Стоп, смекаю, у нас же тоже, хоть хреновенький, но Кавказ — предгорья, тудым-сюдым. Надо деда насчёт Горького расспросить.

И к нему: так и так, случился у нас сегодня такой разговор.

Он уже петли прикручивал, чтоб крышка у ящика открывалась, не задевая за ручку. Выслушал, стружку смахнул и, в свою очередь:

— Где тут неправда? Старики на базаре то же самое говорили.

Я спорить не стал. Сбегал в хату. Принёс первый том собрания сочинений. Открыл ему:

— Вот!

Дед скинул на лоб очки (их штатное место во время работы под чубом на лбу). Даже читать не стал — щёлкнул обложку фалангами пальцев:

— Этому веришь? Кто лучше самого человека может сказать, где и когда он бывал? Открой лучше второй том, найди там рассказ «Проходимец», сам прочитай.

Зарекался я спорить с взрослыми, да снова нарвался. Горьким я восхищался, но читать не любил. Как у Витьки Григорьева не шло за жратву, так у меня всё его раннее творчество. После «Детства» и «В людях», освоил лишь то, что положено по школьной программе. Слишком мало там света, зато горя — хоть отбавляй. И пишет ведь, так, что не оторваться. Вчитаешься, вживёшься в повествование, а как закроешь обложку да выйдешь на улицу — весь мир не такой. И солнце не греет, а нещадно палит, и пылью из-под колёс лесовоза припорошены волосы, майка и даже душа.

Как сейчас, нужный рассказ ещё не открыл, а настроения ноль. Казию шуганул ни за что. Пришёл у меня спросить, как правильно: написать: «семенар», или «семинар»?

— Как там, в газете под твоей фотографией?

А этот хмырило с наездом:

— Я тебе что, видел⁈ Они же на чердаке!

Сплюнул я:

— Некогда мне! Завтра придёшь! — и калитку перед его носом только хлобысь!

Ну, думаю, дал Всевышний сотрудничка для школьной газеты!

Тут как всегда:

— Сашка!!!

И началось: «воды натаскай, курей напои, корму задай, поганое ведро вынеси…» Чешу мимо деда на полусогнутых, с вёдрами под обрез, а он:

— Что, прочитал?

— Когда? Вечером прочитаю.

— Ну, так оно тебе надо…

Я аж на ноги себе плесканул. Прав, думаю, дед. Доставал я его, отрывал от работы, а как дело дошло до конкретики, пасанул. Надо навёрстывать. Зубы сцепил — и по газам. Ещё пирожки не поспели, а я уже все поручения выполнил и книгу читал.

Что сказать, если были у Горького неудачные произведения, то это одно из них. Полуочерк-полурассказ. В первой части движуха, интрига, во второй биография этого самого проходимца от первого лица. Ибо есть ушлость людская, что иным литературным приёмом не отразить. Эдакий дореволюционный Чубайс, образованный, без принципов и морали, что даже бумагу о высылке из Петербурга под местный полицейский надзор, мог обратить в свою пользу и делать на ней гешефт. Из уст этого проходимца и прозвучали слова:

«А то пойду на Кубань, в станицу Лабинскую. Там есть казак Петр Черный, и он меня считает святым человеком, — многие меня считают человеком праведной жизни…»

Захлопнул я книгу. Хреново на душе стало. Вот тебе, думаю, и Алексей Максимович! Похвалил, называется. Ведь судя по тексту, этот самый дореволюционный Чубайс истоптал почти всю Россию. Но только у нас отыскал, наконец, лоха. Что касается упомянутой в рассказе фамилии, она и сейчас в Лабинске не редкость. Встречал я двух Толиков, двух Чёрных. Первый по криминалу пошёл, другой занимался греко-римской борьбой, детишек тренировал…

Сходил, отчитался. Дед крякнул, сказал «добре». Я сделал вид, что дело закрыто, хоть и остались у меня большие вопросы. Если сопоставить события и авторский вымысел, действо происходило в 1891-м году, ещё до рождения деда. Горький в то время босяковал, был тёмной, никому не известной личностью. И кто бы его, такого, пустил на балкон, чтобы слово сказать? А если бы и пустил, откуда узнали станичные старики, что это был именно он? Значит, что? — если случай с балконом и был, то в другое время, и нужно прочесть ещё много текстов, чтобы в том разобраться. Ибо кто, кроме самого человека может сказать, где и когда он был. В каком-то рассказе да проговорится…

В Китае, меж тем, начало что-то происходить. Начало обзора я пропустил, но и того, что услышал от диктора, хватило на то, чтоб задуматься:

'Сообщения, поступающие из страны, свидетельствуют о том,

что, несмотря на все попытки пекинских руководителей подавить недовольство широких слоев трудящихся политикой Мао-Цзэ-дуна, сопротивление так называемой культурной революции до сих пор не сломлено. Орган ЦК КПК журнал «Хунци» в последнем номере пишет, что враги продолжают сеять раздоры и создавать волнения. Хотя этот рупор пекинского руководства провозглашал, что «бунт — дело правое», в передовой статье «Хунци» пишет:

«Не надо увлекаться междоусобицами, нападать друг на друга, разрешать противоречния внутри народа бранью и кулаками, путём избиений, погромов и ограблений». Этим, продолжает журнал, «можно лишь усугубить противоречия».

Корреспондент агентства ЧТК передаёт из Пекина, что в Синь-Цзян-Уйгурском автономном районе продолжаются вооружённые столкновения между сторонниками и противниками «культурной революции». Официальная газета «Синьцзян жибао» опубликовала статью командира одной из воинских частей. В ней говорится, что в этом районе Северо-Западного Китая имеют место столкновения и стычки с «применением холодного оружия». Автор статьи пытается возложить ответственность на выступающее против Мао-Цзе-дуна незначительное количество отщепенцев, стоящих у власти, которые дезориентируют и направляют массы на борьбу против культурной революции.

Поступают сообщения о том, что серьёзные волнения начались в восточно-китайской провинции Цзянси. В Наньчане недовольство трудящихся «культурной революцией» перерастает в столкнования со сторонниками Мао-Цзе-дуна. Рабочие города прекратили работу. Производство на 33 заводах и фабриках из имеющихся в городе 54, частично или полностью, остановлено.

До сих пор руководству Китая взамен разгоняемых партийных и государственных органов удалось организовать так называемые «революционные комитеты» лишь в четырёх провинциях и двух городах — Пекине и Шанхае. Ведущую роль в этих «временных» органах власти, создаваемых в нарушение конституции, занимают военные.