Бабушка ругала метеорологов, будто это они виноваты. Мамка жалела цветник, разодранный в хлам, а дед философски сказал:

— Картошка цветёт. Ей надо.

Предгорья, погода непредсказуемая. По всему краю дожди — у нас нифига. Или наоборот.

Через час всё успокоилось. Солнце взирало на этот погром, как судмедэксперт, присевший на корточки. Только что не матюкалось.

Ремонтники дали свет, подключили радио. Под песню «Вечерний Баку», в галошах на босу ногу, Акимовна вышла «инспектировать» огород. На той половине уже причитала бабушка Паша, оплакивая свои георгины.

Для меня новый день начался, как обычно, с мытья шеи. Мамка ввела водные процедуры за правило. Строго предупредила:

— В город пойдём. Упаси тебя бог, если я увижу на воротнике, хоть одно чёрное пятнышко!

Как в армии: «Форма одежды раз — трусы — противогаз!».

Нет, зря всё-таки мамка напомнила про воротник. Есть люди, к которым вся грязь сама пристаёт. Такая у них генетика. Возьмите, к примеру, меня. Если даже из дома не выходить, а сиднем сидеть за столом, я к вечеру так извозюкаюсь, будто на стройке пахал. Серёга другое дело. Он может три дня проходить в белых штанах по самой непролазной грязи — даже стрелочки не помнёт.

Вышли на улицу — сосед дядя Коля битые листья метёт. Через железку перемахнули — там тишь, чистота и ни одной лужи. Гроза полосой по нашему краю прошлась, а остальные лишь припугнула.

«Город» вообще-то понятие растяжимое, только мамка о нашем маршруте ничего конкретно не говорит. Молча, идём. Она впереди, я сзади. Школьный забор миновали, два перекрёстка. Окна дома, в котором живут наш директор Илья Григорьевич и добрая половина учителей. Здесь мамка сбавила ход, сказала вполоборота:

— Где можно купить красивый букет хороших цветов?

— Не знаю, — опешил я, скорее от неожиданности, — наверно, на рынке. Можно спросить Ивана Кирилыча. Он точно подскажет.

— Ещё чего! — возмутилась она. — Вот дел у него нет никаких — только тебя ублажать!

— Ага! А стихи⁈ Он сам говорил…

— Да тиш-ше же ты! — прервала меня мамка. — Орёшь на всю улицу! Люди скажут, что ненормальный!

Вообще-то с цветами у нас напряжёнка. В Лабинске не принято дарить человеку то, что выросло в огороде. Будь то кило картошки, или пучок гладиолусов. У него самого такого добра не меньше чем у тебя. Я это понял три года назад, когда первого сентября пришёл в свою новую школу с доморощенными цветами. Бабушки в четыреруки наломали такую охапку, что еле допёр. И что? Одноклассники засмеяли, до соплей довели. Казалось бы, третьеклашки, а традиции знают и чтут. Мне тоже растолковали, что к цветам, которые можно дарить, относятся чайные розы, или гвоздики. Остальные не катят.

Убедил я упрямицу мамку в редакцию заглянуть. Даже термин нашёл: «непедагогично». Она рассмеялась и сказала:

— Ну, ты заяц!

Как истый главред своего времени, Кириллович обходился без секретарш и внутренней связи. Средством коммуникации была для него раскрытая дверь, а разные поручения всегда выполнял любой, пробегающий мимо сотрудник. Увидев нас, ещё издали, он тут же сыграл на опережение:

— Алла! Зайди в бухгалтерию, скажи Галине Макаровне, пусть принесёт ведомость для внештатников.

Худенькая девица чуть старше соседа Лёхи, послушно зацокала каблуками. Пока я провожал её взглядом, Кириллович вышел из-за стола, галантно поздоровался с мамкой, и мне потрепал шевелюру:

— Что же ты, Саша Денисов, к нам ни ногой? Вспоминали тебя на последнем литературном объединении. Надеялись, что придёшь.

Или ты по воскресениям занят?

— Некогда было, — почти не соврал я. — В квартире ремонт и в школе (чуть не сказал «у мамки»).

Тут на моё счастье подоспела Галина Макаровна, рыжеволосая женщина, сухая, как все главбухи. И мамке работу нашла, и мне, и Кирилычу. Пока получали «рубль — сорок семь», все мысли иные вон. Лишь на крыльце вспомнил, зачем приходил. — И опрометью назад, за справкой насчёт цветов.

Это, как оказалось, у ближайших ворот рынка. «Напротив того балкона, с которого Горький приветствовал жителей тогдашней станицы Лабинской. Там, где павильон 'Мёд».

Блеснул эрудицией редактор Клочко. О балконе сказал, походя, между прочим, замазал информацию мёдом. Прощаясь, вручил мне пять «авторских экземпляров» газеты. Произвёл впечатление. Типа того что, «не беспокойтесь, мамаша. Вашего сына дурному здесь не научат. Можно по воскресениям отпускать».

Хотел я его попросить, чтоб при случае позвонил в Краснодар.

Узнал по своим секретным каналам, кто сейчас рулит кубанскими профсоюзами? Не человек по фамилии Горбачёв? Да разве успеешь в таком содоме? — Бухгалтерша ни фига не ушла. Склонилась над плечами главреда и подносит ему, одну за другой, какие-то бумаги на подпись. Хмырило прыщавый с папкой подмышкой (как только, падла, проник⁈) пристроился в уголке. Тоже в затылок дышит.

Тут мамка меня за руку из кабинета и выудила. Тащит за собою на улицу и что-то там по себя ругается. Да уж! Если взглянуть с её стороны, я выгляжу неприглядно. «Наглец и несносный мальчишка, с которым выйти на люди, всё равно, что обречь себя на позор».

Спускаемся со ступенек откуда-то снизу: «Здравствуйте!» Мне-то не видно, а мамка переменилась в лице, будто бы сроду никогда не ругалась. Я тут же изобразил на физиономии подобие радости, и рявкнул в пространство: «Здрасьте!» Потом только понял, что это наш будущий завуч. Тоже, наверное, пришла за парадным букетом. Рая-то сегодня тю-тю. Вечерним поездом до Курганинска, а оттуда уже в Москву…

Обрадовались подруги, сцепились локтями, рядом пошли. Судя по внутреннему настрою, у них и помимо цветов есть не одна тема для разговора. Не стал я подслушивать. Отстал, а потом перешёл на другую сторону. Иду, вспоминаю, что здесь построят потом, когда центр города станут переиначивать. Получалось, что чуть ли не всё.

Какою она была, старая часть нашего колхозного рынка, сейчас и сказать затрудняюсь. В плотном людском море на три с лишним квартала должны быть свои маяки. Но их тоже снесли при закладке фундамента