Он даже знает, что будет дальше.

Некроманты… опасны.

Именно тем и опасны, что способны стереть границу между миром живых и мертвых. А этот еще… не удержит. В том и беда, что не удержит. Он стоит, виновато улыбаясь, и чуть пожимает плечами: мол, так уж вышло.

Извините.

И от душной тьмы становится невозможно дышать.

Кричит женщина. Так же протяжно на одной ноте, и голос её пробивается сквозь муть и зыбь.

- Вставай, - Зима не дожидается ответа. Она встает и тянет Бекшеева за собой. – Потом… я тебя сама убью, поганца… надо было…

- Выходи! – Васькин голос прорывается сквозь крик. – Выходи, я тебя… все равно достану! Я сильнее! Я лучше… а ты беги! Беги-беги! Поиграем!

И мальчишка захлебывается смехом.

- Хочешь так? Охота? Пусть будет охота… я сумею, я…

- Василий!

- Иди на хрен! Задолбал!

Дар некроманта опасен еще и тем, что тьма есть в каждом. И она откликается на зов старшей сестры, норовит выбраться, выползти из закутков грешной души.

Шепчет.

Даже Бекшееву шепчет. Но слушать нельзя. Этот шепот сводит с ума, а заодно заглушает другие голоса.

Например, разума.

Зима рядом, покачивается, озирается слепо.

- Мама? – в её голосе удивление. – Мама, ты откуда взялась…

Бекшеев успевает схватить за руку.

- Это не она…

Зима оборачивается. И лицо её искажает гримаса. И кажется, что сейчас вот она руку оттолкнет, ударит. Но она справляется. Делает вдох. И выдох.

- Конечно, - голос её почти нормален. – Я понимаю, что мама умерла… Но она все равно здесь. Ты не видишь?

- Нет.

- А Молчуна… вот стоит. Там. Посмотри!

Бекшеев поворачивается. Но… ничего. Кроме тумана. Тот становится плотным. И крик женщины, наконец, обрывается, сменяясь шепотом.

- Мама, мамочка… мамочка…

- Вот и свиделись, - этот голос тоже знаком. – Брат… признаю, ты все-таки переиграл меня.

Глава 49 Старший в стае

Глава 49 Старший в стае

«К числу так называемых Старых или же Исконных родов относятся те, чьи имена записаны в Бархатную книгу, а родовод исчисляется сотнями лет, зачастую восходя к Рёрику или иным известным личностям того времени. Весьма часто основанию рода способствовало обретение первопредком силы, что происходило самыми разными способами, но всегда было сопряжено с опасностью или божественным благословением. Нельзя сказать, что этакая историческая давность вовсе не дает никаких преимуществ, как о том пишут некоторые скептики…»

«Наследование силы на примере некоторых отдельно взятых родов», «Магический вестникъ»

Мертвецы.

Сколько их… и выходит, что некромант открыл врата? Или она, та, что стоит на страже миров, снизошла? Отворила? Зачем?

Белый туман стелется, ластится к ногам.

Он пахнет… всем и сразу. Войной и пеплом. Кровью и хлебом. Домом, такой родной позабытый запах, составленный из множества других. И от него, этого запаха, на глаза наворачиваются слезы.

Я глотаю.

Нюхаю.

Смотрю.

Я… надо что-то делать. И нельзя делать ничего. В тумане мертвых легко потеряться. А потому я держу Бекшеева за руку. Или это он держит меня. Это уже и не важно. Туман густой, но постепенно глаза привыкают, а может, просто этот, чужой мир, принимает нас.

И я вижу…

Молчун улыбается. Он выглядит таким… спокойным.

- Прости, - шепчу. – Что… не увидела. Не заметила. Не помогла.

Никто из нас.

Мы были там, на Дальнем, вместе. В почетной ссылке, которую полагали жизнью. И варились в собственном дерьме, слишком гордые, чтобы попросить о помощи, слишком слабые, чтобы выбраться самим. Тонули бы и дальше.

А Молчун улыбается.

И качает головой. Он не зол, нет… он… зачем пришел? Попрощаться?

А мама…

И сестра… на ней свадебный наряд. Она так его и не примерила, чтобы по-настоящему, а не тайком, прикладывая к себе расшитую рубаху, представляя, как наденет её…

Отец.

Он все одно останется для меня отцом, чей бы крови я ни была на самом-то деле. Иные…

Я все же делаю шаг.

- Ты не видишь, - говорю Бекшееву. – Разве ты их не видишь?

- Только туман, - он отвечает и крепче сжимает мою руку. – Но чувствую, что он опасен. Рассказывай. Будешь моими глазами.

Я?

Почему бы и нет… тут ощущение, что остались мы вдвоем, хотя на самом деле никто не исчез.

И говорю. Про Молчуна. Про родных… про этого вот мальчишку в немецкой форме, которого я убила… когда-то убила. Не помню даже, когда именно. Он не был первым, и не был последним. Всего-навсего одним из многих. И шла война, а когда война, то не будешь думать над тем, что чувствует враг.

Я и не думала.

А теперь… он тощий и растерянный, и кажется, случайно оказался здесь. Другие… это я всех что ли? Сколько их… много. слишком много… вот маг, что загонял нас с Одинцовым. Этого помню. Дорого дался… а вот ту троицу с одинаковыми лицами – так и нет.

Седой, почти старик… пулеметчик из-под Вихровки, кажется. Но могу ошибаться. Деревень было много. Их, воевавших, не меньше.

Это же надо…

Сколько у меня мертвецов. Сколько за мной мертвецов.

Не только за мной. Не только моих. Они… ко всем пришли.

И Михеич захлебывается счастливым смехом, обнимая своих девочек, тоненьких и беленьких, как былиночки. Они повисают у него на шее. И он, покачнувшись, падает на мхи, оставаясь там. И поднимаясь уже… мертвым.

- Назад, - говорю я сестрице, которая идет ко мне. Неспешно идет. Улыбается.

- Зима… - голос её звучит так, что в душе все переворачивается. – Вот и свиделись… спасибо.

- За что?

- За то, что схоронила…

Я… не смогла по-правильному. Как-то вот… как сумела.

А за сестрой встает её жених, так и не ставший мужем, так и не успевший нарушить данное слово. И смотрит на меня выжидающе. Я же вспоминаю, что мертвые видят все. Что врать им бесполезно.

- Прости, - говорю сестре, смахивая слезы. Они сами потекли.

- За что?

- За то… что… за все. Я была еще той поганкой.

- Я не лучше… всегда тебе завидовала.

- Мне?!

Я ведь невысокая. И тощая. И не самая красивая.