конечно, не мог конкурировать с Одзаки по степени воздействия на умы великих мира сего, но мог содействовать достижению общей цели как опытный и авторитетный журналист. «Он также в какой-то степени мог заниматься указанной выше деятельностью, – подтверждал Зорге. – Думаю, что он дискутировал с теми, кто недооценивал мощь СССР, и стремился укрепить курс на мирные договоренности с Советским Союзом. Он часто спрашивал меня, как использовать информацию, отправляемую им по радио во Францию и полученную в ходе своих бесед с сотрудниками агентства “Домэй”. В таких случаях я большей частью советовал ему быть поосмотрительнее, мы не ссорились, даже если это воспринималось им с трудом. Кажется, он умело воспользовался инцидентом на Халхин-Голе. Он говорил также о необходимости сближения между Японией и Советским Союзом, поскольку политика США в отношении Японии постепенно становилась все более жесткой. Думается также, что он, обыгрывая вероломное нарушение Германией пакта с СССР и желание быстро его проглотить, стремился показать, насколько эгоистичным и необязательным было отношение нацистов к обязанностям, предусмотренным договором. И, наконец, он постоянно указывал на существование японо-советского пакта о нейтралитете и по меньшей мере создавал атмосферу оппозиции к его отмене»[524].

Сам Вукелич тоже не отрицал своей пропагандистской деятельности на следствии: «С весны 1941 года по согласованию с Зорге я проводил специальную работу с американским корреспондентом Ньюменом. Мы обсуждали с ним японо-американские отношения, изыскивая возможности сделать американскую политику более благоприятной для Советского Союза. Я старался разъяснить Ньюмену, что германская политика направлена на то, чтобы втянуть Японию в войну против Англии и Америки и превратить ее в пятую колонну Германии. Исходя из этого, я советовал ему написать соответствующую статью. Доверяя мне, Ньюмен написал такую статью, и она была опубликована в “Нью-Йорк геральд трибюн”»[525].

Деятельность Джозефа Ньюмена (Ньюмана), вдохновляемого Вукеличем, привлекла настолько пристальное внимание японской полиции (а может быть, его просто кто-то выдал), что 15 октября 1941 года его должны были арестовать, но по счастливому стечению обстоятельств он вышел из дома до прихода агентов токко и в тот же день убыл на пароходе в США. Интерес контрразведчиков к американцу неудивителен: за короткий срок тот опубликовал три большие статьи, инспирированные группой Зорге, причем в одной из них – «Токио ожидает, что Гитлер двинется на Россию», опубликованной 31 мая, фактически раскрыл военную тайну: «Информация, полученная заслуживающими доверия источниками в Токио, свидетельствует… что единственно возможным временем нападения Германии на Россию является отрезок между завершением сева зерновых на Украине и созреванием урожая. Они добавляют также, что, если нападение не произойдет в конце июня, оно будет отложено до следующего года»[526]. Был ли Ньюмен еще одним, до сих пор не раскрытым членом группы Зорге, нам неизвестно и сегодня.

«Рамзай, весь май занятый контролем за развитием японо-американских отношений и перспективой перерастания их в вооруженный конфликт, к вопросу нападения Германии на Советский Союз обратился довольно поздно, лишь в середине месяца, и результаты этого обращения вовсе не являлись такими однозначными, как виделось в советскую эпоху. Наш герой сражался тогда, как, вероятно, ему самому казалось, из последних сил. Как раз к этому времени относится одно из последних описаний облика “Рамзая”. В конце апреля в аэропорту Ханэда приземлился самолет с министром иностранных дел Мацуока, вернувшимся из европейского турне, ознаменованного подписанием Пакта о нейтралитете с Советским Союзом. На аэродроме министра ожидали многочисленные журналисты и дипломаты. Среди советских находились уже знакомый нам сотрудник легальной резидентуры Виктор Зайцев, знавший Зорге лично, и недавно прибывший в страну офицер военной разведки с документами секретаря консульского отдела советской дипмиссии Михаил Иванов – тот самый, который еще в декабре 1940 года переводил Кате Максимовой письма Рихарда. Михаил Иванович вспоминал об этом годы спустя, и это заметно по чрезмерному пафосу его речи, записанной, когда Зорге уже был признан героем, и все же его слова нельзя не привести в этой книге, потому что это – правда: “Толпы репортеров, сотрудников охранки и дипломатов ринулись к только что приземлившемуся самолету, из которого вышел улыбающийся Мацуока. Консул посольства В. С. Зайцев толкнул меня, кивком указав в сторону. Там неторопливо шел прихрамывающий Зорге – без фотокамеры, даже без полевого блокнота, в безукоризненно выглаженном костюме-тройке с нацистским значком на лацкане. Я мгновенно почувствовал, как одинок он был в этой суетящейся массе жаждавших сиюминутной сенсации репортеров…

Увидев Зорге, я ощутил восторг и скорбь одновременно. Он шел с достоинством и горечью безмерно измученного одинокого человека, чуждого фальшивой суеты политиканов, понимающего глубинную суть надвигающихся грозных событий. Все же – одновременно – он шел как победитель, как автор этой шумной постановки. Это была минута его торжества как стратега и мыслителя столетия”…»[527]

Глава тридцать седьмая

Личным обмером…

В начале 1941 года Зорге собрал и переправил в Москву огромное количество информации по военному профилю. 8 января, 1 и 14 февраля он передал в Центр несколько развернутых, очень подробных сообщений, вскрывающих численность, структуру и, частично, вооружение японских войск в Маньчжурии, представлявших непосредственную угрозу для СССР. Это стало своеобразной компенсацией за допущенные ранее пробелы в освещении подобных вопросов. Москва признала присланные материалы имеющими исключительную ценность и отметила, что их источник заслуживает поощрения. Источником являлся Одзаки, а данные о Квантунской армии он получил в бюро ЮМЖД, где ему были доступны настолько точные сведения, что Центр теперь не просто представлял себе Квантунскую армию значительно более отчетливо, чем ранее, но и знал командиров японских частей до полка включительно пофамильно, не говоря уже о сугубо военных деталях[528].

Дополнительными источниками, как отметил «Рамзай», значительно менее информированными в этом вопросе, стали германский и итальянский военные атташе, а также Мияги, по своим каналам отслеживавший данные о передислокациях соединений японской армии из Японии в Китай и обратно. Об объемах присланных в Москву материалов можно судить по обрывочным данным, сохранившимся в архивах известного ведомства до наших дней: за февраль 1941 года «Рамзай» передал (не считая радиограмм!) 567 фотоснимков секретных материалов, из которых большая часть тогда же была признана «весьма ценными». За май – более 100 печатных листов, включая экономические и производственные данные о японской военной промышленности. По большей части это была уникальная, максимально детализированная техническая информация, в том числе о разработках новейших типов японских самолетов, но она устраивала Центр лишь частично. Так, в ответ на доклад «О посещении заводов Мицубиси» Москва приказала: «Ввиду важности вопроса установите личным обмером действительную площадь заводов, как действующих, так и новостроящихся…»[529]

Привычная двойная логика Центра, одновременно признающего сообщения Зорге «ценными» и «весьма ценными» и расценивающего его самого как то заслуживающего, то