рубежом — огромное значение имеет образ той или иной страны в инонациональной культуре, что облегчает или, наоборот, усложняет взаимопонимание и диалог. Вне всякого сомнения, образ Испании в русском обыденном сознании в середине XIX столетия в целом был явно положительным, благоприятным для любого представителя испанского народа, оказавшегося в России, хотя, конечно, как любой образ, в значительной мере формируемый на основе мифов и легенд, не мог бы его полностью удовлетворять[401]. При этом следует учитывать, что романтическому образу сопутствовал публицистический, создаваемый газетами, в котором лежащей за Пиренеями стране отводилась роль второстепенного государства, оказавшегося во власти революций и гражданских войн, переживающего период бедствий, смуты и несчастий[402]. Все мы неизменно чрезвычайно болезненно реагируем на любые стереотипы представлений о себе. Будучи истинным патриотом, Валера, хотя и отдавал должное многим лестным для его национального чувства элементам этого образа, высмеивал одни его особенности и негодовал в связи с другими. Так, он сетовал на полное отсутствие книг на испанском языке в книжных лавках, сокрушался, обнаруживая в газетах информацию о нестабильности в Испании.

В то же время для формирования образа России в Испании, не в последнюю очередь именно с письмами Валеры связанного, огромное значение имело то обстоятельство, что и сам писатель до того, как прибыть в Петербург, имел о далекой северной стране весьма смутное представление. Надо сказать, вообще в Испании оформленного образа России фактически еще не существовало.

Не будет преувеличением сказать, что, попав в Россию, Валера оказался в весьма выгодном положении тонкого, глубокого, непредвзятого и наблюдательного первопроходца.

Полагаясь почти исключительно на свою интуицию, Валера идет на достаточно рискованные обобщения, давая броские, скорее впечатляющие, чем убеждающие, характеристики русского национального характера: «Мне представляется, что жители Великой России, составляющие ядро империи в сорок миллионов человек и говорящие на одном и том же языке — от самого бедного до самого богатого и от крепостного до господина, — крепки, ловки и выносливы в работе, не уроды и не красавцы; при этом их красота, как и их безобразие, нас поражает больше, чем их самих, потому что к внешности привыкаешь, а нам она представляется невиданной и удивительной. Мне кажется, что у этих людей практическая смекалка сильнее, чем ум, склонный к метафизическим построениям; что они лучше понимают увиденное, чем услышанное, то, до чего дотронулись, чем то, что увидели; что подражают чаще, чем изобретают, и что в глубине они скорее сенсуалисты, чем спиритуалисты»[403].

Валера отмечает природную живость, сообразительность и удивительное обаяние российского простонародья (ямщиков, лакеев, крестьян, городского сброда), резко отличного в этом смысле от простонародья немецкого, английского или французского и напоминающего испанское[404].

Исследователями творчества Хуана Валеры давно было отмечено, что ему особенно удавались женские образы. Не составляют исключения и «Письма из России». Его описания русских женщин играют всеми оттенками наблюдательности, артистизма, романтической мечтательности, иронии и эротизма. У некоторых из молодых дворянок, замечает Валера, были такие чистые и открытые лица, что можно было видеть, как по их жилам циркулирует любовь. Вид же курящих русских женщин — а многие из них, по его наблюдениям, курили (при этом утверждая, что они в этом подражают испанкам) — заставлял его кровь кипеть и пробуждал в нем «грешные чувства». В целом же русские женщины, по его словам, своим интеллектом, воспитанием и образованием значительно превосходили испанок. Высшим комплиментом из уст испанца является признание, что беседа с любой из них может доставить больше удовольствия, чем беседа с кальдероновской героиней. Очевидно, что русские женщины могли бы примирить молодого испанца с Россией, даже если бы все остальное оказалось значительно хуже, чем оно было на самом деле.

И все же не русская, а француженка, актриса Мадлен Броан, заставила его пережить одно из самых сильных эмоциональных потрясений в жизни. Потрясение, которое он как писатель искуснейшим образом использовал в своих письмах. Основываясь на реальных событиях, Валера сочинил подлинно новеллистическую фабулу — действующими лицами которой были он сам и весьма опытная в отношениях с мужчинами француженка, — беззастенчиво оттачивая на собственных любовных переживаниях и разочарованиях писательское мастерство. Не случайно уже в письмах к Куэто Валера признавался, что из его отношений с Мадлен надо было бы сделать роман. В самом ближайшем будущем эпизоды их отношений найдут отражение в незаконченном романе «Маригита и Антонио», отдельные главы которого увидели свет в 1861 году. Эта интрига, в немалой степени способствовавшая успеху писем, в преломленном виде неоднократно напомнит о себе в дальнейшем творчестве Валеры, прежде всего в самом его знаменитом романе «Пепита Хименес».

На протяжении всего своего пребывания в России Валера внимательнейшим образом наблюдал за проявлениями русской религиозности, пытаясь дать им подробное и объективное истолкование, насколько это доступно человеку проницательному, но по неизбежности основывающемуся не на глубоком знании предмета, а на мимолетных впечатлениях и на отрывочных суждениях окружающих его людей: «Так велики их энтузиазм и любовь к отечеству, что из него они создают религию, а императора почитают идолом. С другой стороны, они несколько материализуют и сужают религию, чтобы она оставалась в границах империи. Здесь свой русский Бог, национальный Бог, как у древних народов Азии»[405].

Не слишком интересуясь религиозными вопросами и уж тем более не испытывая особого расположения к православию, перезимовавший в Петербурге Валера чрезвычайно остро предощутил приход весны. В письме к Куэто от 2 февраля 1857 года он дает любопытнейшее природно-климатическое объяснение особой предрасположенности русского православного сознания именно к празднику Пасхи. По его мнению, только такая зима, как в России, позволяет в полной мере ощутить поэтическое и религиозное величие весны, знаменующей собой Воскресение Господне.

Поскольку подавляющее большинство испанцев, писавших о России, бывало лишь в Москве и Петербурге, в их записках немало места уделено сопоставлению двух городов и даже образам обеих столиц. Хуану Валере, как истинному европейцу, космополиту, либералу, получившему классическое образование, гораздо ближе был Петербург, вызывавший у него восхищение. К Москве он отнесся несколько иронически. С его точки зрения, Москва, сочетая в себе западную цивилизацию и варварство, если и напоминает Рим, как считают некоторые, то лишь тем, что построил ее Аттила, возвращавшийся из Рима и намеревавшийся создать нечто, напоминающее виденное им в столице цезарей. Европоцентристский консерватизм эстетических пристрастий Валеры наиболее явственно проявился в его воинствующем неприятии архитектуры собора Василия Блаженного: «Никогда ни один китаец после опьянения опиумом, ни один араб, пропитанный гашишем, не могли увидеть в своих грезах подобное. <…> Наросты, профили арок, шипы, горбы, хоботы и когти этой химеры, этого