совсем не хотелось. То, что я долго искал, невольно подсказал мне Эсташ Бланше. Как-то он тихо сказал, что Жиль мог бы предложить Баррону в качестве жертвоприношения части тела юношей, которых он убивал в порыве сладострастия. Жиль сначала резко отклонил эту идею. Сама перспектива совершить человеческое жертвоприношение вызывала у него неприятие. И тем не менее эта идея уже засела в его голове, сжигая ее изнутри огнем безумия. Я мог это заметить по блеску его глаз. Боясь быть наказанным, он в то же время уже не был чужд идее соединить приятное с полезным. Я всячески подталкивал его к ней, говоря: «Монсеньор, вас смущает только сама церемония, но вы ведь в душе уже готовы отдать этих красивых мальчиков близкому вам существу. Смерть имеет значение только тогда, когда она чему-то служит. Баррону уже приелись заколотые петухи и горлицы. Вот если это будет красивый ребенок…»

«Нет, нет, — говорил он, — это невозможно!» Я настаивал, не зная в точности, что заставляло меня это делать и почему я придавал этому ритуалу такое большое значение.

Он все еще сомневался. «А если я не смогу, брат Франческо, какое наказание я тогда заслужу? Нет, нет, это слишком ужасно…»

Жиль:

— Однажды декабрьским зимним вечером (к счастью, выпал снег) в Тиффож прибыл дофин Людовик[47]. Стражники узнали его издали по большому эскорту и знаменам, украшенным геральдическими лилиями, и поспешили меня предупредить. По странному стечению обстоятельств я находился в тот момент в лаборатории в обществе мэтра Франческо и других алхимиков. Так долго ожидаемое красное яйцо, философский камень, золотое семя начинало освобождаться от ртути. Раскаленный докрасна металл освещал своды. Я дрожал от нетерпения, от радостного предвкушения долгожданной победы. Находившийся около меня Прелати шептал заклинания.

Всадники въехали в замок. Я узнал дофина. В спешке я велел уничтожить и разбить вдребезги все реторты, выбросить то, что нельзя уничтожить, в том числе и флакон со ртутью. Все было выполнено быстро. Я принял дофина Людовика с бешенством в сердце и с улыбкой на устах.

Он приехал, сообщил мне дофин с притворно-добродушным видом, чтобы навести порядок на дорогах. Это поручение его величества короля Франции. Лично мне он не хотел бы причинить никакого вреда, но, по правде говоря, его удивляет мое снисходительное потворство дорожным грабежам, которые опустошают эту красивую страну Пуату. Чтобы «помочь» мне в этой задаче, он арестовал Жана де Сикенвиля, капитана моих солдат, и отвез его в Монтегю. Таким образом, в один и тот же день я лишился надежды получить золото и узнал, что потерял всякий кредит… Король, которому я служил, считан меня вульгарным главарем банды разбойников. Он наказал меня и унизил, арестовав Сикенвиля. Отныне мне не на что было надеяться. Разорение и унижение — вот что меня ожидало…

И тогда я решился уступить настойчивым просьбам Франческо. Я согласился совершить человеческое жертвоприношение дьяволу Баррону… Ночью…

Пот струится по его лбу, две слипшиеся пряди напоминают впившиеся в него когти хищной птицы. Он тянет себя за ворот, открывая шею, его руки дрожат…

Священник не задает ему никаких вопросов. Он ждет окончательного, самого важного признания. Когда Жиль начинает говорить, он сжимает распятие, закрывает его ладонью.

— Я это сделал. Убил ребенка. Принес невинное тело его в жертву дьяволу, произнеся ритуальное заклинание из книги Франческо. Я его кромсал, резал на части…

Его губы сомкнуты. Можно подумать, что он больше не дышит. Этого признания он ждал с того момента, как вошел в камеру. И вот оно сделано. Голос Жиля звучит в нем глубоко, мучительно:

— Я собрал его кровь в стеклянный флакон, вырвал у него сердце и глаза. Вы слышите, брат Жувенель? Я сделал это. Проклятый флакон я поставил на камин рядом с сердцем, завернутым в салфетку. Потом я позвал слуг. Они больше не смеялись. При общем гробовом молчании они развели огонь в камине и сожгли в нем одежды ребенка и его еще теплое тело. Вытирая на полу пятна крови, они избегали смотреть на меня… Я вымылся и переоделся. Взяв салфетку и флакон, я пошел к Франческо. Он уже приготовил благовония, книгу и свечи. Итак, я отдал дьяволу эти кровавые останки, умоляя его помочь мне… Тщетно… Тщетно…

Франческо Прелати:

«…Огонь вожделения сверкал в глубине его зрачков. Искушение все больше овладевало им. Я торопил его совершить это новое преступление. По правде говоря, я не надеялся, что он уступит. Я просто тянул время. Когда он попросил меня подготовить комнату для совершения ритуала, я все еще не верил. Но когда я увидел, как он извлек из-под своих длинных манжет салфетку и флакон, я испугался за него и за себя. Я понял, что этот человек погибнет и увлечет за собой меня.

Баррон не появлялся, и он катался по полу, рвал на себе одежду, рычал, как зверь, пойманный в ловушку. Потом побежал в часовню, оставив мне останки плоти убитого. Я со страхом взял их и той же ночью закопал в святую землю у церкви Сен-Винсан».

Жиль:

— Вы возобновили жертвоприношения? — спросил священник.

— Да, но без результата.

— В Тиффоже?

— Да, в комнате, в присутствии Франческо и слуг…

— Вы прекратили их случайно или потому, что не верили больше в помощь дьявола?

— Потому что это был ад. Маленькие призраки больше не покидали меня. Они выходили из стены и опускались на мою постель, преследовали меня повсюду. Я обретал покой только в часовне.

— Вы прекратили заниматься содомией и убивать?

— Нет. Ко мне продолжали приводить красивых, нарядных мальчиков. Я забывал о своих слезах в их крови…

26

СЕНТ-ЭТЬЕН-ДЕ-МЭР-МОРТ

Жиль:

— Арест Сикенвиля (который был приговорен к повешению, но совершил побег из тюрьмы Монтегю), подчеркнутая предупредительность дофина, сопровождаемая комплиментами с двойным смыслом, вопросы, которые он задавал моим слугам и жителям Тиффожа, его манера смотреть вокруг, чуть склонив голову на плечо, эти медали на шляпе и особенно эти четки, которые он без конца перебирал, — все это беспокоило меня…

— Что же больше беспокоило: набожность дофина или его наблюдения за вами? Надеюсь, он не обнаружил следов ваших опытов?

— Нет. Он восторгался комнатами, которые я предоставил в его распоряжение, мебелью, убранством зала. Но отказался сесть в мое кресло. «Нет, нет, господин маршал, — сказал он, смеясь. — Прошу вас, не надо. Я ведь только случайный гость. Вы и так принимаете меня с большими почестями. Не надо ради меня изменять своим привычкам».

Сказав это, он начал