Шрифт:
Закладка:
Консул не хотел принимать протест. Он был напуган грозными телеграммами из Москвы. Что же вызвало такой гнев в советской столице? Почему Сталин спешил быстрее вытолкать за порог советского учреждения человека, который и сейчас был более известен в мире, чем хозяин Кремля?
Сталина особенно возмутило содержание двух статей, появившихся в конце февраля 1929 года в Париже. Одна из них называлась «Таков ход событий». Сталинский карандаш основательно «прошелся» по строкам перевода: «…наше отношение к октябрьской революции, Советской власти, марксистской доктрине и большевизму остается неизменным. Исторический процесс мы не меряем коротким метром личной судьбы… Свою высылку из Советского Союза я не считаю последним словом истории. Речь, конечно, идет не о личной судьбе. Пути исторического реванша будут, конечно, извилисты…» Далее Троцкий дает длинный перечень оппозиционеров, загнанных в сталинские ссылки, и добавляет: «…важнее, однако, политически тот неоспоримый факт, что заслуги сосланных перед Советской республикой неизмеримо выше, чем заслуги тех, которые их сослали…»{840}
Сильнейший гнев Сталина вызвала другая большая статья, написанная Троцким и появившаяся сразу в нескольких буржуазных газетах. Она была озаглавлена: «Как могло это случиться?». Еще никогда публично Сталина так убийственно не критиковали. В самом же начале статьи Троцкий ставит вопрос: «Что такое Сталин?» – и тут же отвечает: «Это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии… Политический его кругозор крайне узок. Теоретический уровень столь же примитивен. Его компилятивная книжка ”Основы ленинизма“, в которой он пытался отдать дань теоретическим традициям партии, кишит ученическими ошибками… По складу ума это упорный эмпирик, лишенный творческого воображения… Его отношение к фактам и людям отличается исключительной бесцеремонностью. Он никогда не затруднится назвать белым то, что вчера называл черным… Сталинизм – это прежде всего автоматическая работа аппарата…»{841}
Дальше – в этом же духе. Сталин распорядился пригласить Ярославского, члена Президиума ЦКК ВКП(б). Когда Ярославский пришел, Сталин молча кивнул ему, сунул в руки перевод статьи Троцкого, показал на стул:
– Читай. Подумай, как ответить мерзавцу…
А тем временем изгнанник в Константинополе искал пристанища. Обсуждая с женой и сыном планы проживания в этом городе, Троцкий неожиданно вспомнил, что именно здесь, в Константинополе, в ноябре 1873 года родился его бывший товарищ, а затем непримиримый политический противник Юлий Осипович Цедербаум (Л. Мартов)… Жизнь непредсказуема: Мартова давно нет, а вот он теперь здесь. Троцкий почувствовал, что после того как пресса раскрыла его новое местопребывание, необходимо достаточно надежное новое жилье. Один из сотрудников консульства, служивший под началом Троцкого на фронте, улучив момент, осторожно сказал изгнаннику:
– Самое надежное место – на каком-нибудь острове в Мраморном море: там относительно безопасно и Константинополь близко.
– Пожалуй, верная идея, – пристально посмотрел Троцкий на незаметного человека средних лет.
И уже к вечеру следующего дня пристанище было найдено: остров Принкипо, в полутора часах плавания на пароходе от Константинополя. На крошечном островке разместился небольшой рыбацкий поселок, куда раз в сутки приходил маленький пароходик, привозя двух-трех пассажиров и забирая рыбу. Любознательный Троцкий тут же узнал, что в старые времена остров был местом ссылки знати, на которую пал гнев византийских императоров.
Троцкий снял старый дом и с помощью двух приехавших из Германии сторонников привел его в состояние, пригодное для жизни и работы. Усилиями Натальи Ивановны в доме появились даже признаки уюта. Впрочем, Троцкий не собирался здесь долго оставаться: уже пошли его запросы в Париж и Берлин о разрешении для проживания там ему и его семье. Он еще не знал, что предполагаемое кратковременное пребывание на острове продлится долгих четыре года…
Троцкий сразу же начал много писать, изредка прерываясь, чтобы выйти в море с рыбаками, с которыми быстро сошелся. Из его писем видно, что он увлекся рыбной ловлей. В своем письме к Елене Васильевне Крыленко-Истмен он пишет: «…у меня есть к вам большая просьба по рыболовной части. Не сможете ли вы мне купить рыболовный шнурок – для подводных удочек, который употребляют на больших рыб… Хорошо бы метров 200». Через полтора месяца пишет ей же: «Шнурок для рыбной ловли получил с благодарностью…»{842} Но чтобы жить здесь, нужны были деньги. «Сталинской подачки» хватило лишь на первое время. Пришло, правда, несколько переводов от семьи Росмеров и супругов Пассов. Но этого было явно мало. Предстояло теперь жить и кормить себя, семью, а также двух-трех секретарей, без которых Троцкий уже обходиться не мог. Тем более что он решил выпускать небольшой журнал «левой» оппозиции. Нужны были деньги. Их мог дать только его литературный труд.
Имя Троцкого было столь известно, что желающих публиковать его произведения оказалось немало. Уже за первые его статьи в «Дейли экспресс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Нью-Йорк таймсе» и других газетах, как пишет Дж. Кармайкл, Троцкому заплатили 10 тысяч долларов. Несколько позднее он договорился напечатать свои мемуары «Моя жизнь» в одном американском издательстве и получил аванс в семь тысяч долларов, согласился опубликовать (в виде статей) книгу «История русской революции» в «Сатердей ивнинг пост» – и это принесло ему в общей сложности еще 45 тысяч долларов{843}. По тем временам это были уже достаточно солидные деньги. Но… все дело в том, что авансы Троцкий брал под ненаписанные книги. Их еще нужно было создать, выстрадать. И как бы ни был талантлив автор, создание книги – каторжный труд. Но другого выхода не было. Учитывая любовь Троцкого к писательству, это было для него желанной «каторгой».
Устав от работы за столом, Троцкий задумчиво ходил по каменистому берегу, подолгу глядя на север, где находилась отторгнутая от него родина. Это была его третья эмиграция. Изгнанник верил, что его или вновь позовут в Москву, или там произойдут перемены, которые сделают возможным его возвращение – если не с триумфом, то с почетом. До 1934 года у Троцкого была уверенность (правда, она постепенно убывала), что Сталина партия долго терпеть не будет. Диктатор сломает себе шею на коллективизации и борьбе с правыми, полагал поначалу Лев Давидович. А пока он должен делать все возможное, чтобы развенчать Сталина, показать его ограниченность, ущербность проводимого им курса. Троцкий много и с удовольствием писал, страдая лишь от недостатка информации, поступавшей к нему с родины. В один из дней он направил сына в Константинополь со знакомым рыбаком, где сын купил радиоприемник, с помощью которого теперь иногда удавалось сквозь шумы и шорохи эфира услышать русскую речь из далекой Москвы…
В начале марта 1930 года, сидя перед радиоприемником, Троцкий услышал голос диктора, передающего новую статью Сталина, опубликованную в «Правде» и названную «Головокружение от успехов». Приемник хрипло и с перерывами выплевывал слова, написанные его смертельным врагом. Нет, почему его? Врагом настоящего, ленинского большевизма, как полагал далекий радиослушатель. «…На 20 февраля с. г. уже коллективизировано 50 % крестьянских хозяйств по СССР, – читал диктор статью. – Это значит, что мы перевыполнили пятилетний план коллективизации к 20 февраля 1930 года более чем вдвое». Но затем вдруг, вместо комментариев этих успехов, голос Москвы стал говорить о «головотяпской работе», «забегании вперед», о попытках широкого обобществления всего и вся, а такая «политика может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам»{844}.
Троцкий расценил статью как большую неудачу Сталина и в письме своим американским сторонникам охарактеризовал ситуацию таким образом: «Новое отступление Сталина, столь точно предсказанное оппозицией, будет иметь крупные политические последствия… Это отступление составляет жестокий удар для революции в целом. Будет чрезвычайное потрясение авторитета сталинской фракции и новый прилив к левой оппозиции…»{845}
Троцкий явно выдавал желаемое за действительное и вместе с тем продолжал настаивать на своей левацкой позиции в крестьянском вопросе. В действиях Сталина Троцкий усматривал не просто ошибки, но и «торможение» революции.
По истечении
