3) Телефон внизу, в комнате заведующего домом Шибанова.

4) Отсутствие звонков. Если что, приходится кричать…»{868}

Троцкий помнит январский отдых в 1922 году. Затихла от изнеможения кровавая сеча на полях Отечества. Страна лежала в руинах, миллионы россиян полегли на полях сражений. Троцкий как-то сразу обнаружил, что с окончанием Гражданской войны он как бы скользит с высокого гребня волны вниз. Бесконечные заседания, совещания, где активничают Сталин, Каменев, Зиновьев, интересовали его значительно меньше. Он поспешил подлечиться, отдохнуть, заняться литературным трудом. Какая громадная пачка документов Бутова… Например, такая записка:

«Тов. Троцкому.

1. т. Буранова просит сообщить

а) будете ли Вы приезжать на заседания Политбюро?

б) посылать ли Вам на голосование вопросы Политбюро, которые решаются помимо заседаний?

2. Список отправляемой при сем корреспонденции:

1. Письмо тов. Ленина с брошюрой.

2. Письмо тов. Чичерина от 31 января.

3. Телеграмма от Леграна о времени созыва съезда Советов Грузии.

4. Материалы от тов. Суварина о комдвижении во Франции.

5. Папка с материалами от Лозовского.

6. Брошюра Фурье со справкой библиотеки.

7. Ваша тетрадь с цитатами из Шекспира.

8. Очередной комплект газет.

9. Шесть штук валиков для диктофона.

10. Письмо от тов. Росмера.

3. Краткое содержание бумаг, которые могут быть Вам посланы в случае Вашего желания:

1. От Уншлихта в ЦК: возражение против посылки Суханова за границу.

2. От Менжинского в Политбюро: объяснения по поводу ареста т. Бородулина.

3. Ответ т. Краснощекова на Вашу записку о Фаберже…»

2 февраля 1922 года.

Бутов»{869}.

И таких сопроводительных – множество. Боже, сколько событий, дел, бумаг прошло не просто через руки, но и через сердце и сознание… В них – быт московской партверхушки, надежды, судьбы людей, гримасы рождающейся партократии, манипуляции чаяниями масс, совсем мелкие детали. Вот Бутов сохранил даже его кардиограмму с пометкой врача: «В ночь с 23 на 24 января, между 4 и 5 часами утра был припадок стенокардии, с двумя кратковременными обмороками. Приехав вскоре после припадка, я констатировал вполне правильную работу сердца. На следующий день – так же. Л.Д. после этого дня три-четыре чувствовал некоторую слабость, но все же продолжал выезжать и, по обычаю, с ружьем. Впоследствии слабость исчезла, и Л.Д. чувствовал себя по-прежнему бодро…»{870}

Дальше конфиденциальная записка того же Бутова помуправделами ГПУ Рудольфу Августовичу Герсону: «Посылаю Вам пакет с солью и прошу ее исследовать: не содержит ли она веществ, вредных для здоровья. У этого лица, употребляющего ее, в течение этих дней болезненные явления в желудке…» Герсон отвечает: «В поваренной соли гипса 3,71 %, глауберовой соли 17,25 %. Она является вредной для здоровья и недопустимой в пищу. Подписал анализ врач Воскресенский»{871}. Затеяли комиссию, но злого умысла не обнаружили…

Долго задержался, перечитывая письмо Раскольникова из Афганистана. Пробежал строки, написанные почти ученическим почерком тогдашнего полпреда в Кабуле: «Перевел последний рассказ Рабиндраната Тагора и взялся за воспоминания о недавних бурных годах, откуда мы с Вами вышли живыми каким-то чудом. Помните наш ночной поход на миноносце под Казанью, когда остановилось сердце корабля и мы пришвартовались к какой-то барже при свете предательской Луны… Нас не расстреляли из орудий только потому, что офицеры белогвардейских батарей все до одного развлекались в театре… Сейчас пишу: ”Накануне Октябрьской революции“ и ”Как был потоплен Черноморский флот“… Наркоминдел никак не может установить одной определенной линии… То уполномочивает меня обещать Афганистану золотые горы, то приказывает показать ему общеизвестную комбинацию из трех пальцев… У меня сложились хорошие отношения с эмиром. Он – крупный политик и решительный человек, как в политике, так и в преступлениях…»{872}

Пока Троцкий был членом Политбюро, ему приносили множество бумаг. Сохранился даже Манифест Правопреемника Российского престола Кирилла, подписанный в Париже 31 августа 1924 года. С ним у Льва Давидовича были связаны особые воспоминания:

«Осенив себя крестным знамением, объявляю всему Народу Русскому:

Ныне настало время оповестить для всеобщего сведения: 4/17 июля 1918 года в городе Екатеринбурге, по приказанию интернациональной группы, захватившей власть в России, зверски убиты – Государь Император Николай Александрович, Государыня Императрица Александра Федоровна, Сын Их и Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, Дочери Их Великие Княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевны. В том же 1918 году около города Перми убит брат Государя Императора, Великий Князь Михаил Александрович… День 4/17 июля да будет на все времена для России днем скорби, покаяния и молитв…»{873}

Троцкий помнит: ему позвонил Свердлов и между прочим сказал, что они поддержали предложение екатеринбургских товарищей о ликвидации Романовых. Ленин тоже не возражал…

Троцкий не возражал тоже, тем более что о судьбе царской семьи разговор среди партверхушки заходил уже не раз. Хотели судить, но время такое… Изгнанник, держа в руках копию Манифеста, как будто услышал глухие выстрелы в подвале Ипатьевского дома. Гильотина революции беспощадна к монархам. Троцкий и в изгнании считал это естественным. Ни тогда, в 1918-м, ни позже у Троцкого не возникало никаких сомнений относительно «законности» чудовищного убийства. Революции все дозволено…

Он продолжал перелистывать, а иногда и перечитывать многочисленные документы из архива. В них – память революции, спрессованная мысль былого: страстей, надежд, тревог, столкновений характеров, повседневных будней. Как, например, вот это распоряжение Троцкого Бутову:

«5, 6, 7 ноября наш поезд будет служить для перевоза делегатов коммунистического конгресса из Петрограда в Москву, может быть и обратно… В пути делегаты должны получать пищу. Все расходы на делегатов должны идти за счет Коминтерна. Наша поездная радиостанция должна в пути обслуживать делегатов на немецком, французском и английском языках… Может быть, мы выпустим один номер поездной газеты в честь гостей. Во время конгресса нам придется дать в распоряжение Коминтерна некоторое количество автомобилей…»{874}

Давно отстучали колеса его знаменитого поезда на бесконечных перегонах российских равнин, состоялись и прошли конгрессы Коминтерна, с которым он связывал такие надежды; уже столько лет нет Ленина, который накануне ухудшения своего состояния как будто хотел все время сказать ему что-то очень важное… Все отстучало, отговорило, отшумело и унесено рекой времени в бесконечность. Ему осталось слушать другой вечный шум, шум чужого моря за чужим окном. Слушать, размышлять и… бороться. Ведь теперь он, лишенный 20 февраля 1932 года советского гражданства, оказался и впрямь гражданином планеты без «паспорта и визы».

Шли месяцы, а Троцкий свое пребывание на Принцевых островах все еще считал временным. И они с Натальей Ивановной продолжали жить на своей обшарпанной вилле, за которую платили около четырех тысяч долларов в год, как на временном бивуаке, с которого должны вот-вот сняться. Вначале они думали, что пробудут здесь три-пять месяцев, до осени 1929 года… Затем намеревались перебраться в Германию или Францию. Но… они нигде не были нужны. Везде был отказ. Уезжать было некуда. Никто их не ждал. Наконец сторонник Троцкого Морис Парижанин обратился за помощью к видному политическому деятелю Франции Э. Эррио. Затворник с Принкино почувствовал, что появился шанс выбраться в Европу, куда они так рвались с Натальей Ивановной{875}.

Наконец, после долгих проволочек, просьб, разочарований и надежд Троцкий с женой получили разрешение, правда, с оговорками, на въезд во Францию. Но здесь я должен ввести в повествование совершенно новое лицо, которое сыграет трагическую роль в судьбе Льва Седова и самого Троцкого. Дело в том, что его старший сын, перебравшийся к этому времени из Берлина в Париж, быстро оказался «под колпаком» ОГПУ[17], а точнее – Секретно-политического и Иностранного отделов Главного управления государственной безопасности НКВД СССР. Проще говоря, оказался в сфере пристального наблюдения спецслужбы СССР. Вскоре положение усугубилось тем, что в качестве личного помощника, секретаря, почти «адъютанта», к нему внедрили агента ОГПУ, незадолго перед этим завербованного во Франции. Кто же был этот человек, который смог проникнуть не только в личную жизнь Льва Седова, но и в его переписку, основные архивы отца, а позднее – и в главный орган троцкистов, Международный секретариат?

Агент ОГПУ «Б-187», как явствует из архивных документов НКВД, летом 1933 года был завербован через выходца из Ленинграда Александра Севастьяновича Адлера. Этим агентом был Марк Григорьевич Зборовский{876}.

Завербованный