Но по-настоящему нас сблизил в 1977-м Рафаэль Альберти, которого Э. В. задолго до того хорошо знала и любила: ей понравились мои переводы из его ранней книги «Об ангелах» – такая сюрреальная поэтика была для меня внове, я буквально ни в чем не был уверен, отклик со стороны казался очень важным, а Э. В. в своих оценках, как я почему-то сразу понял и в чем не раз потом убеждался, никогда не лукавила; много позже мы с Э. В., в напоминание о прежних временах и отчасти в шутку, сфотографировались возле бюста Альберти в уголке музея Лорки под Гранадой. Потом был Неруда, еще один любимый Э. В. человек, за переводы которого (тут я тоже долго колебался) она и Лев Самойлович Осповат уговорили меня взяться. Еще позже был поразительный одиночка-уругваец Фелисберто Эрнандес – теперь, напротив, я упросил Э. В. перевести одну его фантастическую новеллу, которая ей, увы, все-таки не понравилась, о чем она поздней, аккуратно сделав перевод, так мне прямо и сказала. А совсем уж потом был Кортасар, к переводам которого – прозу я ни писать, ни переводить не умею и всегда от этого по возможности уклонялся, предпочитая комментировать, – Э. В. меня понемногу приохотила.

Но, вспоминая ее, придется вспоминать слишком многое, и у меня уже нет столько времени впереди, чтобы – в духе борхесианской карты Англии размером с Англию – восстановить день за днем все годы, когда я находился в магнитном поле Брагинской (не могу назвать себя ее, и вообще ничьим, учеником, но самим своим существованием, присутствием рядом и в мыслях Э. В. влияла на меня, как мало кто из коллег-переводчиков). Да и слишком это больно пока, вспоминать. К тому же память уминает, упрощает и, хочешь не хочешь, сокращает бывшее. Так что лучше я возьму, скажем, переведенные Брагинской «Конец игры», «Сиесту вдвоем» или «Похороны Великой Мамы», и с первой же фразы время уйдет, а ее жизнь, наша общая жизнь, как ни парадоксально, продолжится и теперь уже, что бы ни случилось, будет длиться и длиться…

Последнее письмецо от нее я получил вечером 30 декабря 2009-го. Это была поздравительная открытка (мы родились почти в один день года, с разницей в несколько часов, и величали друг дружку то по телефону, то по электронке «перекрестно», кто первый). На ней во весь экран неким волшебным образом строка за строкой проступали начальные стихи борхесовского «Poema a los amigos». Я переведу:

Не могу подсказать тебе разгадку всех проблем жизни,

у меня нет ответов на твои сомнения и страхи,

но я могу тебя выслушать и разделить сказанное с тобой.

Спасибо и прощайте, Элла Владимировна!

Время правды[350]

Вообще по-настоящему мы познакомились и много, что называется, сотрудничали – Лазарь Ильич [Лазарев] (1924–2010) как редактор, я как автор – начиная с 1991 года. До этого времени не шибко я и печатался. А тут, в общем, как-то разошелся, и в частности в «Вопросах литературы»: с 1991-го до 1996-го там довольно прилично, по своим меркам, всего напечатал.

Ну, во-первых, прием был совершенно замечательный всегда. Лазарь Ильич, конечно, как-то… даже не знаю, как выразиться… умел располагать к себе. Нет, вот слово «умел» здесь лишнее, а как сказать по-другому… Сразу располагал к себе. Опять-таки Мариэтта Омаровна [Чудакова] совершенно права, не все было гладко. И когда я туда принес essay Сьюзен Сонтаг «Порнографическое воображение», ни больше ни меньше, то, в общем, довольно сильные были напряжения. Причем такие, что… ну, как бы сказать… опять-таки как интеллигентные люди и либералы… не все скажешь впрямую. Поэтому, значит, подразумевалось, что я сам догадаюсь, как надо все это дело провернуть, и если уж я не ухожу, не поворачиваюсь спиной, то уж как-то вот… ну, дайте оценку. Но это было самое сильное, надо сказать, требование. Поскольку все-таки я худо-бедно с 1970 года видал различных редакторов, то, надо сказать, это был просто ласковый и душевный, по-человечески и творчески очень щедрый прием.

И когда последний раз мы виделись (так получилось, что этот раз оказался последним), я как раз Лазарю Ильичу на Тверской дарил свою какую-то очередную книжку. И счастлив, что эта <его> книжка[351] – у меня вот не сейчас со стола, а…

Теперь, может быть, про более широкий контекст. Ну, в самом деле, опять-таки Мариэтта Омаровна совершенно права: редактор, конечно, в советское время и даже какое-то постсоветское – фигура важнейшая. Я их видал самых разных. Как фигуру не то что не люблю, а не выношу (думаю, как любой пишущий человек, тут ничего такого редкостного нет). Но при этом мне необыкновенно везло, и Лазарь Ильич – из таких наиболее ярких случаев везения. Черт его знает, как бы вообще все повернулось, если бы вот этих нескольких людей на протяжении жизни не было. Более широкий контекст: <…> история и даже еще шире – некоторая тема времени. Время как тема. Не просто как то, что идет, утекает и так далее, а как что-то, где мы чего-то делаем или не делаем. Лазарь Ильич был из людей делающих, не ставивших, по-моему, это себе особо в заслугу, а считающих, что в каком-то смысле это и есть естественное, нормальное состояние человека, уж коли ты живешь. И конечно, видимо, война была главным событием для поколения и для него как человека воевавшего и думающего, думавшего всегда о том, что произошло и чего это стоило. И конечно, он очень хотел, чтобы об этом помнили. Но важно, чтобы помнили правду.

[В его книге] есть замечательное место про «за родину, за Сталина». Насчет того, что вранье это полное. Не было такого лозунга. Между собой могли еще, причем в таком узком кругу… Напеть «выпьем за родину, выпьем за Сталина»… Но уж в атаку поднимали не этим, совсем не этим. <…> [Для Лазаря Лазарева] это было чрезвычайно важно. Я думаю, что сегодня, может быть, даже именно сегодня это тоже было бы чрезвычайно важно, учитывая события <…> вокруг исторической темы, темы блокады и темы войны (я думаю, что Лазарю Ильичу здесь нашлось бы что сказать). К сожалению, были высказывания всякие на этот счет. И многие из них не делают чести тому, кто высказывался. <…>

Хочу, чтобы тема времени, тема действенного, активного к нему отношения как бы висела в воздухе. Собственно, это и есть тема. <…> Я думаю, что, может быть,