лето: зеленеет лес, цветут луга. Потом является в свой черед осень, начинается жатва. Собирают виноград, грозди ставят под прессы или давят ногами в мешках. Бочки тяжелеют от сладкого муста[64]. Когда же он закисает, начинаются свадьбы. В урожайные годы свадьбы особо веселы. Одни пьют чарками, другие кувшинами; потом ищут повод подраться. Молодецки покрикивают дружки. Смеются пирующие. Кричат как можно громче, когда выносят приданое. На такой свадьбе повеселился бы охотно Костаке Фэуряну из Малой Сосны. Если же бы украшала ее Лина в венке невесты и Георгицэ с букетиком на груди, лопнул бы тогда Костаке Фэуряну от радости. И выпрямилось бы у него искалеченное плечо, и помолодел бы старик в единый день, так что и не узнавали бы его люди.

Такие мысли блуждали в голове капитана Георгицэ, когда почудилось, будто его слуха коснулся отдаленный звон. Всадник выпрямился в седле, словно стремясь подняться повыше над дорогой, по которой щелкали конские копыта. Во всем городе Яссах звонили колокола. Случилось, видно, что-то важное: пожар, война или иное бедствие. Показался хвост дыма, казалось, силившийся лизнуть самое небо. Из дыма выглядывали устрашающие языки пламени. Георгицэ не ожидал увидеть подобное при въезде в город и вздрогнул, словно увидел дикого зверя.

— Маня! Пожар!

Мастер Маня невольно пришпорил коня.

— Боярская усадьба горит, капитан!

— Может быть. Постой-ка! — приказал вдруг капитан Георгицэ. — Что там под горкой?

Окрестности скрывало серое марево. Со стороны города, однако, туман был реже. И можно было заметить под бровью леса двух всадников, гнавших коней галопом.

— Нечистое дело, твоя милость!

— Скачут сюда. Мы должны их поймать!

— У нас нет арканов...

— Как угодно, надо их остановить. Может, тот пожар как раз — дело их рук. Ну как?

— Что поделаешь, капитан! Как схватили нас с тобой в роще царские сторожа, так и мы схватим этих торопыг...

Привязали коней в низине, за кустами. Взобрались на мокрые ветви дубов, склонившихся некогда над дорогой — послушать, чем хвалятся проезжие, да так и застывших там, искривясь. Беглецы между тем припали к конским гривам и погоняли вовсю, следуя гуськом. Но под старыми дубами, будто с самого неба, на спины им свалились два тяжелых тела, словно сброшенные дьявольской силой с деревьев. Вывалились из седел, в треске рвущегося платья, рыча. Шапки покатились, какая куда. Последовала короткая схватка. Придавив коленом своего противника, капитан Георгицэ поискал глазами мастера Маню. Но тот уже стоял поодаль, вытирая окровавленные руки об одежду незнакомца, на которого напал.

— Что случилось, мастер?

Маня сунул кинжал в ножны и подошел, оправдываясь:

— Ошибка вышла, твоя милость. Задел я его чуть-чуть возле уха, а он, дурачина, взял и помер.

Из лужи крови Маня вытащил свой трофей — увесистый мешок.

— Эге, капитан, да тут целый клад. Погляди!

Молодец, прижатый Георгицэ, взмолился:

— Слезай с меня, капитан Георгицэ. Я в твоих руках.

— Ты знаешь, кто я, ворюга?

— Как же мне тебя не знать! Ведь ты сын покойного пыркэлаба Лэпушны, Дамиана Думбравэ, и служишь ныне его величеству Дмитрию Кантемиру-воеводе.

— Кто же ты и от кого так спешил? Говори скорее, чтобы не вышла ошибка и у меня...

— Я Константин Лупашку, гайдуцкий атаман.

— Кого страшится любой купец и боярин в земле нашей, кого знают даже казаки на Украине?

— Тот самый, капитан, горе мне по грехам моим. Сокровище в том мешке взято мною у Тодерикэ Спынула, казначея.

— Усадьбу его, значит, тоже вы пожгли?

— Только стог... Теперь с божьей помощью занялась, может, и вся усадьба...

Лупашку скрипнул зубами, поднимаясь на ноги. Подошел к товарищу, еще корчившемуся в агонии.

— Его звали Маковеем Бэдикой, беднягу, прости его господь. Добрый был разбойник! Восемь лет мы с ним вместе. — Лупашку наклонился и поцеловал своего спутника в окровавленное чело. Напряг руки, прикрученные у локтей за спиной. — Так кончают свой путь гайдуки, брат мой Маковей. Не отпетые попами, не оплаканные родней. Хватают нас антихристовы дети, как жучков, и бросают на съедение воронам, как падаль. Погуляли мы с тобой немало по лесам и дубравам, отвели душу. Но вот добрались и до привала. Прости, брат Маковей, коли в чем перед тобой согрешил.

И, выпрямившись, обратился к воинам: — Нечего тянуть, ребята. — Ведите, куда считаете нужным.

— Поболтал, и довольно, — обрезал гайдука Георгицэ. — Да и с Маковеем простился зря. Недалек час, палач отправит тебя туда же, и встретитесь вы оба в геенне, на самом дне.

4

Дмитрий Кантемир восседал в кресле, в малой спафарии, и слушал, вперив взор в пустоту, великого спафария Иона Некулче. Черты князя застыли в суровой озабоченности. Не было дня без вести о новых и новых злодеяниях, творимых в его стране. О грабежах, расправах, насилиях и вражде. Один резеш[65] выпустил кишки другому вилами, поспорив по пустякам. Ограбили монастырь святой Пятницы в Лэпушнянском уезде. Превратили в пепел усадьбы сулджера. Взбунтовались крестьяне Сорокского уезда...

Господарь повернулся к дверям. Появление капитана Георгицэ вывело его из раздумья и приободрило.

Георгицэ преклонил колено и приложился, как полагалось, к княжьей руке.

— Съездили мы, государь, с мастером Маней куда было велено и возвратились благополучно. Поймали в дороге черного ворона да мешок золота. По его собственному признанию, эта птица — Константин Лупашку, воровской атаман.

— Мы не слали тебя на ловлю воронов, капитан...

Георгицэ вынул из-за пазухи письма царя и вручил господарю. Кантемир распечатал их и торопливо прочел.

— Говори, капитан, — сказал он, продолжая рассматривать бумаги. — Говори, я слушаю.

Капитан Георгицэ не сразу решился продолжать. Не мог уразуметь, как можно в одно и то же время читать и слушать, как кто-то о чем-то там болтает. Но, подумал он про себя, от его господина можно дождаться и не такого дива.

— Съездили благополучно, твое высочество, — повторил он. — Мешали, правда, снега да грязь, но мы с ними справились. Прикинулись, будто заблудились на Украине, и проведали, блуждая, о чем хотели знать. Орды крымского хана, двинувшиеся было вверх по Дону, и войско буджакского калги-султана отогнаны войсками