Гайдуки приняли из его рук по чарке, поднесли их к губам. Но не успели сделать и глотка: из дверцы в глубине спальни появилась Кирица. Узнав пришельцев по голосам, успела хозяюшка сбросить простое платье с передником и нарядилась в вышитую сорочку и юбку, украшенную вишневыми цветами. Голову шинкарки покрыл тонкий льняной платок, на груди сверкало монисто, подаренное гайдуцким войском на счастливой свадьбе в Орхейских кодрах. «М-м-м...» — замычали, увидев ее, мужчины. Мгновение спустя уже окружили ее.

— Неужто наша Кирица?

— Ну и ну!

— Все так же молода да хороша, словно солнца луч!

Кирица цвела улыбкой.

— Добро пожаловать, ребята! Нечего ахать да охать, не придется вас водой отпаивать!

— Не водою, вином, — засмеялся Лупашку. — Вода нас век не берет!

Кирица исчезла и мигом вернулась, неся на подносе хлеб, жареное мясо, овечью брынзу, лук.

— Сварить что ли, заму[58] из петуха? — тоненьким голосом спросила она.

— Спасибо, хозяюшка, и на том, — остановил ее атаман. — Поели бы голубцев с липовым листом, да некогда... Посиди-ка лучше с нами, кто знает, когда еще свидеться придется...

В гайдуцком войске Константина Лупашку был строгий закон: вступил в круг — пляши до конца. Приказы атамана выполнялись беспрекословно. Гайдук обязан был быть храбрецом. С жалостью и слезами прощались с первого часа. Никто ни на что не решался без ведома главаря. Если кто задумал бежать и попался — того убивали на месте. Если сбежал со злым умыслом и скрываешься — тебя будут искать, разыщут, накинут на шею петлю и повесят на дереве. Миху дал клятву на восходе солнца, на лесной поляне. Жизнь его с той поры принадлежала гайдукам. Что мог он, впрочем, тогда отдать кроме жизни? Парнем был он ловким и побывал с товарищами во многих делах, с пролитием крови и без оного. Однажды гайдук по секрету признался своему атаману: живет-де неподалеку в деревне красотка. Глаза ее — чистый жар, сама Иляна Косынзяна[59] в сравнении с нею — дурнушка. Спознался с нею Миху еще в ту пору, когда стали наливаться в бороздах соком арбузы. Мила ему красотка, и все тут. Но Миху узнал от людей, что родители не хотят выдавать дочку замуж за кого попало, что жених для нее присмотрен ими давно. Парень он, может, и хороший, только Кирица плачет и боится за него выходить. Как бы горю ее помочь? Можно ли не пожалеть ее молодость и красу? Атаман слушал молодца, слушал, да и сказал:

— А ты ее укради.

Так и сделал Миху — подобрал двух товарищей и похитил однажды ночью девицу. Поженили их у пещеры, обвенчали венцами из листьев и цветов. Сыграли царскую свадьбу. Дрожали кодры от молодецких покриков и песен... Но прошло время, и стало заметно, что походка молодицы не так уж легка, какой была...

— Что будем делать, братцы? — спросил атаман.

Полночи и еще полдня шел гайдуцкий совет. Потом все обняли Миху, обрядили в новое платье, дали ему кошель золота и приказали:

— Иди и становись хозяином.

Так избавился Миху от гайдучества, а гайдучество — от него. Только добрых друзей забывать не годится. Время от времени хозяева леса наведывались к нему — повидать.

— Отменно взялся ты, братец, за хозяйство, — сказал Константин Лупашку. — Вскорости тебя будет не узнать.

— Уж как могу, полегоньку... Не окрепну теперь — потом будет поздно. К чему голодовать, ежели и сытно прожить можно? Торгую, прирабатываю, скотинку режу... Такая уж пошла жизнь. На будущий год задумал домишко построить — чтобы все было, как у людей. Смилостивится господь — прикуплю после землицы, заведу клочок виноградника...

— Ого! Из грязи — в бояре да князи! Пока не приняли к нам в чету[60] — ходил сроду босой, опинки завязывать не умел. А нынче выскочил в бояре! Ха-ха-ха! Что скажешь на то, Михалаке?

Все засмеялись, более по поводу давнего приключения с Михалаке, чем над Миху. Михалаке был низеньким мужичком, безбородым и робким на вид. Зато в трудном деле ловок и хитер. Однажды он прознал, что по Ганчештскому шляху должен проехать боярин, от которого он сбежал. Тому мироеду Михалаке служил с детских лет, вытерпел от него немало побоев. Устроили гайдуки в тот вечер засаду, напали на рыдван, обрезали у коней постромки. Вытащили на дорогу самого боярина.

— Твой пан? — спросил Михалаке атаман.

Михалаке, замешкавшийся в толпе среди других, пробрался вдруг к своему прежнему мучителю, неожиданно упал перед ним на колени и поцеловал руку. Боярин даже погладил его по голове, думая, что пришла поддержка. Но атаман, сунув два пальца в рот, свистнул так свирепо, что ветер даже застыл среди ветвей. Тогда Михалаке вскочил на ноги, наставил на боярина кинжал и завопил:

— Кошелек или жизнь!

Отдав бывшую при нем наличность, боярин направился было к кучеру, чтобы его развязать. Но Михалаке топнул опинкой:

— Раздевайся!

И погнали они нагишом по дороге боярина, прикрывавшего свой стыд руками. Михалаке свистел ему вслед и кричал, словно погонял стаю зайцев:

— Ута-на-на-наа!!

С тех пор братья-молодцы не раз допытывались у Михалаке: «Зачем целовал боярину руку, полоумный?» Тот лишь краснел, не зная, что сказать.

— Кончай зубы скалить! — приказал Константин Лупашку. — Что скажешь, Миху, о нашем деле?

— Все идет как надо, Константин.

— Слуги?

— Нахлестались и спят.

— Собаки?

— Увязли зубами в тряпках, пропитанных смолой.

— Двери?

— Подвязаны накрепко.

— Что там еще?

— Более ничего, атаман. Хозяин, Тодерикэ Спынул, ложится спать засветло подле своей брюхатой хозяйки и не просыпается до зари. Добро его — в тайниках, о которых я сообщал.

— Годится, — молвил атаман. — Пробираться туда будем по двое. Со мною — Маковей Бэдикэ. С Никоарэ — Михалаке. С Дарием — Кожокару. Парами и вернемся к коням. Так, ежели что, попадутся только двое. Из города выбираться будем по трем разным дорогам. Встречаемся у колодца близ Малой Сосны.

Кирица окинула атамана ласковым взглядом. В глазах ее мелькнуло сожаление. Лупашку заметил. Повелел: