продолжение тех секунд, что он смотрел на Кобрисова, тот чувствовал головокружение, ватное тело будто проваливалось куда-то, ноги его не держали. Показалось, стоявший перед ним что-то спрашивал у него, он повторил свой вопрос, но отозвался стоявший за спиной у него, и тотчас сквозь желтые прокуренные зубы выхаркнулась ругань. Не понимая ни слова, Кобрисов явственно различил в невнятном лепете, в гортанных обрывках фраз: «Трусы, предатели, зачем выпустили, никому верить нельзя…» Так слышится злая брань в собачьем лае, в крике вороны. Видеть это и слышать было и страшно, и брезготно – мог ли так вести себя человек военный, да просто мужчина, мог ли – Вождь! Ибо стоявшее перед ним, рябоватое, затравленное, лепечущее, это и было – Сталин (3/298).

Эта сцена очень визуальна, перед читателем – театр сталинской эпохи. И кукла «Вождь», вышедшая на сцену и захватившая власть на этих страшных подмостках, – подделка, отвратительный голый король. Этот эпизод перекликается с описанной в книге историей, когда в южном санатории в голову статуи вождя кто-то ночью запустил коричневый ком (3/345–346). Никто не сомневается, что это г… Перепуганные генералы сидят по комнатам или обходят статую за версту, шепотом предупреждая друг друга о смертельной опасности, боясь даже смотреть в ту сторону. Бабы же – жена Кобрисова Майя Афанасьева с нянечкой, прихватив ведро и швабру, отправляются к оскверненному памятнику и смывают с высокого лика Отца народов темное пятно, которое оказывается на поверку баклажанной икрой. Короткий двусмысленный комментарий сообразительной генеральши, с детства знающей запах и ценность природных удобрений, можно интерпретировать так, что разве что баклажанной икры на сытом юге кто-то не пожалел…

Но чем бы ни мазали это усатое лицо, его обладатель правил кровавым балом. Опомнившись от первого шока и пережив унижение от собственной трусости в первые дни войны, Сталин, казалось, не верил, что «братья и сестры» будут мужественно и самоотверженно защищать свое Отечество, землю, семью. Ему казалось, что это возможно только под страхом смертной казни, и сыпались из Кремля приказы (о приказе № 270 я уже писала): «Горячим летом 1942-го, после сдачи Ростова и Новочеркасска и приказа 227, “Ни шагу назад”[511], как соловьисто защелкали выстрелы трибунальских исполнителей! Страх изгонялся страхом, и изгоняли его люди, сами в неодолимом страхе – не выполнить план, провалить кампанию – и самим отправиться туда, где отступил казнимый. Так обычен стал вопрос: “У вас уже много расстреляно?” Похоже, в придачу к свирепому приказу спущена была разнарядка, сколько в каждой части выявить паникеров и трусов. И настреливали до нормы, не упуская случая. Могли расстрелять командира, потерявшего всех солдат, отступившего с пустой обоймой в пистолете. Могли – солдата, который взялся отвести дружка тяжело раненного в тыл: “На то санитарки есть”. А могли и санитарку, совсем молоденькую, которая не вынесла вида ужасного ранения, ничего сделать не смогла, сбежала из ада. Ставили перед строем валившихся с ног от усталости, случалось – от кровопотери, зачитывали приговоры оглохшим, едва ли вменяемым. И убивали с торжеством, с таким удовлетворением, точно бы этим приблизили Победу» (3/214)[512].

Приказ № 227 был подписан Сталиным 28 июля 1942 года: «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций» или, как его называли в просторечии, «Ни шагу назад!». Приказ предписывал создание штрафбатальонов и рот, а также заградотрядов. По приказу № 227 было осуждено 994 300 человек, из которых 436 600 отправлены в ГУЛАГ[513]. В штрафные роты и батальоны с сентября 1942-го и до конца войны в 1945-м попали 427 910 человек[514]. «Паникеров и трусов» предписывалось «истреблять на месте». Кого именно относить к этим категориям – было открыто интерпретации. Сколько всего было «истреблено», в доступных официальных источниках не сообщается. По этому приказу был в свои двадцать два года расстрелян лейтенант Галишников, не удержавший с одиннадцатью солдатами высоту 119 против наступающих немецких танков.

И невольно встает вопрос: как же беспомощно и травмировано должно быть общество, где такие расстрелы были возможны, а бросивший страну в первые дни войны Верховный Главнокомандующий принимал военные парады?

Чужой язык, непонятный вытянувшимся в струнку военным, – звучит из уст Сталина, как отторжение от России и ненависть к ней и ее народу.

Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на языке, понятном ей. Как насмерть испуганный припадает памятью к облику матери, к ее лицу и рукам, так и он припадал к родной грузинской речи. Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании (3/298).

Н.Л. Лейдерман трактует этот абзац, как писательскую концепцию: беды России происходят от того, что ею правят чужие[515]. Это возможная интерпретация, хотя я не нахожу подтверждения этому ни в публицистике, ни в других произведениях, ни в высказываниях Владимова. Анализируя эти строки, я прихожу к выводу, что Владимов считал Сталина чуждым всему: людям (и, помня о репрессиях в Грузии, можно сказать, что его «своим» было совсем не легче), России, солнцу (его работа по ночам, нелюбовь к яркому свету), жизни, миру. Как вышло, что этот мужской вариант Горгоны, от взгляда которого ватно подламывались ноги генералов, стал на десятилетия властителем, несущим гибель миллионам людей? Владимова очень волновал этот вопрос, о котором он говорил в интервью, когда текст «Генерала и его армии» только писался (4/261). Без ясного ответа на него, как был уверен писатель, у России нет надежды на лучшее будущее.

Тема отступления генерала Ф.И. Кобрисова и его армии

Никогда потом не был так стремителен темп немецких наступлений и так оглушительны успехи оккупантов; никогда потом они не имели такого преимущества – в силе техники, мощности огня, обученности кадров. А между тем именно в эти полгода исход войны был предрешен, если и не окончательно, то, во всяком случае, бесповоротно. Был потом Сталинград, были Курск и Белгород, Корсунь-Шевченковская операция и много других побед – их одерживала уже спасенная Россия. А спасена она была именно в те трагические дни сорок первого года…

Георгий Владимов. Так начиналась победа (4/116)

Люди сорок первого года все меньше и