которой и читатели, и критики согласны, перечисляющего преступления пособников фашистов и возражающего против упрощенного представления их жертвами, – совершенно справедлива[501]. Но дикие бесчинства Смерша при расправе с ними никакой справедливости даже не предполагали.

Впервые тема коллаборационистов и гражданской войны прозвучала в начале романа «Генерал и его армия» в эпизоде расстрела. «Не остывшие» еще после боя солдаты, т. е. не совсем способные осмыслить ситуацию спокойно и ясно, должны расстрелять обезоруженных коллаборационистов-земляков: воронежские – воронежских, рязанские – рязанских… «В кустиках», без суда, без приговора. Эта казнь учинена Светлооковым с чувством полной безнаказанности или заботы о законе (3/41–42). Бессилие и бездействие Кобрисова, которому докладывает об этом возмутительном эпизоде адъютант Донской (не рисковавший активным вмешательством), – шокирующая иллюстрация того, насколько широко простирался в армии произвол и власть Смерша. Подобные групповые внесудебные расправы вели к криминализации общества и общественного сознания.

Второй эпизод: взяв в плен солдат, воевавших на стороне гитлеровцев, смершевцы пообещали им шанс на жизнь – доплыви до другого берега и живи, стрелять не будем, «слово чекиста». И верные своему слову чекисты устроили кровавый аттракцион: не стреляли, но спустив на воду катер, гонялись зигзагами за плывущими и разрезали на куски всех до единого. Какой бы тяжелой ни была вина тех, над кем сомкнулись в тот день окровавленные воды реки, садистский грех их палачей отвратителен (3/389).

Третий эпизод связан с десантником, сумевшим почти сразу убежать из плена, сцена, о которой Солженицын писал: «…просто кусок живого сердца и мяса… (По моим многочисленным тюремным встречам – все верно до струнки!)» (31.08.1997, FSO. АП). Этот солдат даже не сражался на стороне гитлеровцев: вся его вина состояла в том, что, избив, его забрали в недолгий плен (3/200–205). Но тут в дело вступает Смерш, и генерал Кобрисов, совершенно понимая невиновность десантника, не может ничего поделать, чтобы защитить и спасти его от подозрений и будущих истязаний. Зато для Светлоокова такой пленный – праздник. Он и паясничает, и предвкушает допрос с пристрастием, и радуется своей бесчеловечной власти над судьбой воина. Единственное проявление сочувствия, которое возможно в этой ситуации для командующего армией Кобрисова, – пожелание несчастному выдержать испытания и пытки «там», в царстве светлооковых, перед которыми он сам бессилен[502].

Владимов думал, что тысячи солдат, которые, сражаясь в советских войсках, отдали бы жизнь за Родину, часто поднимали оружие против нее, став в ряды гитлеровской армии не по убеждениям, но от отчаяния, голода и безысходности. При создании этих эпизодов писатель был уверен, что, хотя и предатели, эти солдаты не менее преступников, осужденных на Нюрнбергском процессе, заслуживали справедливого суда, права открыто сказать свое последнее слово, и если и умереть, то не в ожесточении и отчаянии от происшедшей с ними жизненной катастрофы, но с чувством очищающего раскаяния и смирения.

* * *

19 апреля 1943 года Президиум Верховного Совета СССР издал указ № 39 «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красногвардейцев, для шпионов, изменников родины из числа советских граждан и их пособников». В этом указе повешение как одна из форм приведения приговора в исполнение было введено официально. И «в воспитательных целях» утверждалось, что казнь должна производиться публично, а тела повешенных следовало оставлять на виселице в течение нескольких дней.

Под одну из упомянутых категорий наказуемых попадали те, кто под оккупацией хоть как-то сотрудничал с немцами, во всяком случае, так трактовался этот указ на местах. Среди них были настоящие преступники, перенимавшие манеру и методы поведения фашистов. Суды над ними происходили при полной поддержке народа. Генерал П.В. Севастьянов пишет об эпизоде, когда население аплодировало во время суда и казни семерых пособников нацистов[503]. Но таких было незначительное меньшинство. Миллионы людей, оказавшихся на оккупированных территориях, просто старались выжить, чувствуя глубокое отвращение к гитлеровцам и не принимая никакого участия в их преступлениях[504].

В романе описывается казнь старосты, которого должны повесить в присутствии жены и детей-подростков (3/248–250). Часто, хотя и не всегда, старостами были мужики, пользующиеся доверием односельчан или жителей маленьких городов, которые миром выбирали их и просили занять эту должность. В воспоминаниях Хрущева есть эпизод, когда жители горячо защищают бывшего старосту и отказываются выдать его на расправу[505]. Вся вина таких старост была в том, что они старались наладить для людей возможно более нормальную жизнь в ужасных условиях оккупации, для чего им поневоле приходилось иметь дело с немецкими властями. Судя по реакции растерянного населения, это был один из таких случаев. Рядом на смерть ехали два полицая из местных, из которых один – придурковатый парень, явно надевший чужую форму из идиотского чувства щегольства и не понимающий: «А чо я такого сделал? Чо сделал?» (3/249) И тут же шел немец, настоящий враг, злой, решительный, непокорный, в последний момент совершивший самоубийство, не дожидаясь казни[506]. В тексте приводится детальное описание уродливой процедуры повешения: действия бригады экзекуторов, растерянная реакция «политически несознательного» населения, без вины виноватого – не смогли, не успели, не эвакуировались, – понимающего, что неизвестно кто и за что будет наказан следующим.

Ясная цель автора – убежденного противника смертной казни – показать ее отвратительность, усиленную публичностью действия. Немецкая оккупация была ужасной. Но, освобождая землю от бесчеловечного врага, с чем приходили освободители к своему народу? Кто был победителем, кто торжествовал на этом средневековом празднике смерти? Даже видавшие виды профессиональные военные[507] испытывали стыд при виде убийства безоружных:

Должно быть, какой-то высший судия насылает на нас это ощущение, наказывая за соучастие, а зритель ведь тоже – соучастник. И верно, не один Кобрисов чувствовал так: ехали обратно, в штабном автобусе, как-то разрозненно, стыдясь друг друга, и рады были разъехаться каждый в своем «виллисе», никого не позвав, как всегда бывало, к себе в гости, – люди войны, наученные мастерству убивать, причастные к десяткам тысяч смертей (3/250).

Владимов считал, что Сталин, обязывая генералов к присутствию на экзекуциях, посылал им грозное предупреждение: «Тех же, кто себя и впрямь ощутили победителями, Сталин убоялся не меньше, чем Гитлера в 1941-м; к их вразумлению и были призваны нововведения – Смерш и публичное повешение, где непременно присутствовала армия. Какое это производило впечатление на “победителей”, я попытался описать» (3/448).

В конце 1943 года Красная армия наступала по всем фронтам, и движение ее на Запад было неостановимым. Случаи добровольного перехода солдат на сторону врага в это время были крайне редки. Население, пережившее жестокость оккупантов,