Шрифт:
Закладка:
Шестидесятитрехлетний Джордж Брекстон Пеграм был на поколение старше, чем два венгра и итальянец, дискутировавшие тем утром в его кабинете. Он был родом из Южной Каролины, в 1903 году защитил в Колумбийском университете диссертацию по торию, учился в Берлине у Макса Планка и переписывался с Резерфордом, когда тот еще трудился в своей плодотворной ссылке в Университете Макгилла. Пеграм был человеком высоким и спортивным, выигрывал соревнования по теннису, когда ему было уже хорошо за шестьдесят, а в молодости любил плавать на байдарке и ходить на шестиметровой парусной лодке вокруг Манхэттена[1291]. Возможно, интерес к радиоактивности пробудил в нем отец, бывший профессором химии; «вероятно, самой важной задачей, стоящей сегодня перед физиками, – сказал Пеграм-старший в 1911 году, выступая в Академии наук Северной Каролины, – является задача применения [заключенной в атоме] огромной энергии на благо всего мира»[1292]. На следующий год Пеграм, бывший тогда доцентом физического факультета Колумбийского университета, написал Альберту Эйнштейну, приглашая его приехать в Нью-Йорк с лекциями по теории относительности. Именно Пеграм привлек в Колумбийский университет Раби и Ферми, в результате чего университет приобрел репутацию международного центра ядерно-физических исследований. Теперь у него были седые, редеющие волосы, очки в металлической оправе, оттопыренные уши и волевой, широкий, массивный подбородок. Он по-прежнему живо интересовался радиоактивностью, но традиционный консерватизм университетского декана заставлял его действовать осмотрительно.
Он сказал Вигнеру, что у него есть в Вашингтоне подходящие связи: Чарльз Эдисон, помощник военно-морского министра. Вигнер потребовал, чтобы Пеграм немедленно ему позвонил. Пеграм был готов это сделать, но сперва им следовало обсудить план действий. Кто именно передаст ему информацию? Ферми должен был в тот же день ехать в Вашингтон, где вечером у него была назначена лекция для группы физиков; на следующий день он мог встретиться с флотским начальством. Нобелевская премия должна была придать ему исключительный авторитет. Пеграм позвонил в Вашингтон. Эдисона не было на месте; его секретариат связал Пеграма с адмиралом Стэнфордом К. Хупером, помощником Главнокомандующего ВМС по техническим вопросам. Хупер согласился выслушать Ферми. Звонок Пеграма был первым случаем непосредственного взаимодействия между физиками, занимавшимися делением ядра, и правительством США.
Следующим пунктом повестки дня утренней встречи была секретность. И Ферми, и Сцилард написали отчеты о своих экспериментах со вторичными нейтронами и были готовы отослать их в Physical Review. Сейчас они решили – при поддержке Пеграма – все же отправить свои статьи в журнал, чтобы закрепить за собой приоритет, но попросить редактора отложить их публикацию до решения вопросов с секретностью. Обе статьи были отосланы в тот же день.
Пеграм написал рекомендательное письмо, которое Ферми должен был взять на встречу. Оно было составлено в нерешительном тоне и изобиловало допущениями:
Из экспериментов, проведенных в физической лаборатории Колумбийского университета, следует, что могут быть найдены условия, при которых химический элемент уран может быть способен на высвобождение содержащегося в нем огромного избытка атомной энергии, а это может означать существование возможности использования урана в качестве взрывчатого вещества, высвобождающего в миллион раз больше энергии, чем любое из известных взрывчатых веществ. Лично мне это не кажется вероятным, но мы с моими коллегами полагаем, что даже самой незначительной возможностью не следует пренебрегать[1293].
Легковооруженный таким образом, Ферми отправился на встречу с ВМФ.
Дискуссия была далеко не закончена, не закончился еще и долгий день Вигнера. Вместе со Сцилардом он вернулся в Принстон, где у них была назначена важная встреча с Нильсом Бором. Встреча эта была запланирована заранее; на ней должны были присутствовать Джон Уилер и Леон Розенфельд, а также Теллер, специально приехавший из Вашингтона. Если бы Бора удалось уговорить поступиться престижем ради секретности, кампания по изоляции германских ядерно-физических исследований могла бы быть успешной.
Вечером они собрались в кабинете Вигнера. «Сцилард кратко обрисовал данные, полученные в Колумбийском университете, – сообщает Уилер, – и предварительные свидетельства того, что при каждом вызванном нейтроном делении ядра возникает не меньше двух вторичных нейтронов. Разве это не означает несомненной возможности создания ядерной взрывчатки?»[1294] Не обязательно, возразил Бор. «Мы пытались убедить его, – пишет Теллер, – что исследования деления нужно продолжать, но нельзя публиковать результаты. Результаты следует держать в тайне, чтобы нацисты не смогли узнать о них и получить ядерный взрыв раньше нас. Бор настаивал, что мы никогда не сможем добиться получения ядерной энергии и что в физике ни в коем случае не должно быть никакой секретности»[1295].
Как говорит Уилер, Бор аргументировал свой скептицизм «огромной трудностью выделения необходимых количеств 235U»[1296]. Впоследствии Ферми отмечал в одной из своих лекций, что «[в 1939 году] было не вполне ясно, можно ли всерьез рассматривать выделение урана-235 в больших количествах»[1297]. На встрече в Принстоне, как вспоминает Теллер, Бор твердил, что «это совершенно неосуществимо, если только не превратить все Соединенные Штаты в одну огромную фабрику»[1298].
Вопрос секретности был для Бора еще важнее. На протяжении нескольких десятилетий он трудился над превращением физики в международное сообщество, построенный в пределах одной ограниченной области образец того, каким мирным и политически единым может быть весь мир. Открытость была хрупкой, но жизненно важной основой этого сообщества, насущной необходимостью, такой же, какой свобода слова является для демократии. Полная открытость требует абсолютной честности: ученый должен сообщать обо всех своих результатах, как положительных, так и отрицательных, чтобы о них могли узнавать все, что позволяет продолжаться непрерывному процессу исправления ошибок. Введение секретности привело бы к уничтожению этой основы и подчинению политической системы науки – «республики», о которой говорил Полани, – анархической конкуренции национальных государств. Бора больше, чем кого-либо другого, беспокоила угроза, исходящая от нацистской Германии; Лаура Ферми вспоминает, как «спустя два месяца после высадки в Соединенных Штатах» «он говорил о неизбежной участи Европы во все более апокалипсических выражениях, и лицо его было лицом человека, одержимого навязчивой идеей»[1299]. Если бы 235U можно было легко отделить от 238U, это несчастье могло бы стать достаточной причиной для того, чтобы временно поступиться принципами в интересах выживания. Однако Бор считал такую технологию недостижимой даже отдаленно. Встреча затянулась за полночь и закончилась,
