ширпотреб

                                                              в зеленых листочках.

Дремлют пухлые немцы в креслах бездонных

                                                                                от Штольца.

На крючках повисли черные телефоны —

Они блестят.

Блестят и съедают

Безмолвье. У снега нет голоса.

Тотем

Убивает дорогу мотор, дорога —

                                                      вся точно из серебра —

Вдаль ускользает, однако ее все равно сожрут.

Дороге бежать бесполезно.

В вечере есть красота опустошенных полей,

Рассвет покрывает, как поросят,

                                              коркой румяной фермеров,

Бредущих, слегка враскачку,

                                                    в грубых своих одеждах.

Впереди – Смитфилда белые башни,

Пухлые бедра и кровь на уме.

Сияние ножей беспощадно,

Словно мясницкий топор, что шепчет:

                                                        «Как же так, как так?»

В миске – убитый заяц.

Детская головенка его отсечена,

                          тельце набальзамировано специями,

С него ободрали и шкурку, и человечность.

Съедим же его, как послед Платона,

Съедим, как тело Христово.

Эти люди когда-то имели значение —

Глаза их круглы, оскалены зубы,

                                                   застыли в гримасах лица

На скрипящих, стучащих кольях,

                                                  словно поддельные змеи.

Капюшон ли кобры меня пугает —

Одинокое око, глаз горный —

Взором, которым небо вечно себя проницает?

Мир – горячий, как кровь, и рассвет мой

                                                                                        личный

Заверяет кровавым своим румянцем:

Нет остановки конечной, есть только

                                                                                  чемоданы,

Из которых можно достать, будто костюм,

                                                               все ту же личность:

Вытертую до блеска, с карманами,

                                                      что набиты желаньями,

Замечаньями и билетами, короткими

                замыканьями и зеркальцами складными.

«Я безумен», – взывает паук,

                                                потрясая множеством лап.

А правда ужасна,

И мух глаза ее отражают.

Они жужжат, точно стайка синих детишек,

В сетях бесконечности,

И в конце все равно повисают в петле Смерти,

На одном из многих ее кольев.

Паралитик

Такое случается. Будет ли так и дальше?

Окаменел мой разум,

Нет пальцев, чтоб удержаться, нет языка.

Железное легкое – бог мой,

Ко мне благосклонный,

Вдыхающий и выдыхающий воздух

Из пылесборников ветхих моих,

Ухудшения

Не допустит,

А день снаружи меж тем проплывает мимо,

                                       подобно ленте телеграфной.

Ночь приносит фиалки

И гобелены глаз,

Ночь приносит огни

И неизвестные,

Тихие голоса: «С вами все в порядке?» —

И крахмальные, недоступные груди.

Лежу протухшим яйцом,

Принадлежа

Целому миру, к которому не прикоснуться,

На белой, натянутой туго

Барабанной коже больничной моей кровати.

Навещают меня фотографии —

Жена моя, плоская, мертвая,

                                        в мехах по моде двадцатых,

С улыбкой жемчужной,

Две девочки, столь же плоские,

Что шепчут: «Мы – дочки твои».

Тихие воды

Запечатали губы мои,

Глаза, и ноздри, и уши,

Точно прозрачная пленка,

Которой мне не прорвать.

Лежу на голой спине

С улыбкой Будды.

Мечты и желанья

Спадают с меня, словно перстни,

В себе унося огни.

Когтистая лапка

Магнолии,

Пьяная собственным ароматом,

Ничего не просит от жизни.

Воздушные шарики

С Рождества они жили с нами,

Бесхитростные и чистые

Овальные звери одушевленные,

Занимавшие в высоту половину пространства,

Шевелящиеся, трущиеся боками

                                                                на шелковистых,

Незримых потоках воздушных.

Кричали, хлопки издавая, если их тронуть,

И вновь успокаивались, не сразу,

                                              и снова чуть шевелились.

Желтая голова кошачья и голубая рыба —

С такими странными лунами

Жили мы вместо мебели мертвой!

Соломенные циновки, белые стены

И движущиеся сферы, полные воздуха,

Красные и зеленые,

Наполнявшие сердце восторгом,

Как сбывшиеся желанья

Или павлины на воле,

Благословляющие землю-старушку

                                                                      паденьем пера

В инкрустациях звездных металла.

Твой младший братишка

Заставляет свой шарик

Визжать по-кошачьи.

Кажется, видит смешной,

Розовый мир сквозь него —

                                              и мир этот можно съесть.

Кусает!

И сидит, откинувшись к стенке,

Как толстый кувшинчик,

Созерцая мир, прозрачный, словно вода,

Зажав в кулачке

Красный лоскут.

Июльские маки

Маленькие маки, адские огоньки,

Разве вы безопасны?

Мерцаете вы. Я боюсь вас коснуться.

Тянусь руками к огню. Не обжигает.

Наблюдать за вами мне мучительно трудно:

Пылающий алый в складочках мелких,

                                                 точь-в-точь словно кожа губ —

Губ, что окрасились кровью.

Маки. Кровавые юбки!

Есть возбужденье, к которому я боюсь прикоснуться.

Где ваши опиаты, тошнотворные ваши коробочки?

Если б могла я кровью истечь – или уснуть!

Если б мой рот мог обвенчаться с подобной болью!

Или накапайте мне своего сока,

                                                       в стеклянную эту мембрану,

Отупляюще-успокоительного.

Но бесцветного. Да, бесцветного.

Доброта

По дому моему скользит Доброта неслышно.

Дама Доброта – как она мила!

Алые, синие камни ее перстней

Дымятся в окнах, а зеркала

Полны улыбок.

Что может быть правдивее детского крика?

Кролик, быть может, кричит громче,

Но у кролика нет души.

Сахар