Шрифт:
Закладка:
Так медленно, что я с трудом узнаю их,
Рядами бредут, будто солдаты,
К жестянке с сиропом
В обмен на мед, что я забрала у них.
Сироп «Тейт и Лайл» поможет им продержаться.
Вот и первый снежок.
Пчелы живут на «Тейте и Лайле» вместо цветов.
Им нравится. В улей врывается холод.
Съежились пчелы. Сбились в черную массу.
Черные мысли —
На фоне сплошной белизны.
Улыбка снега бела. Она все шире —
Тело в милю длиной из мейсенского фарфора,
На котором, в теплые дни,
Пчелы могли подавать лишь своих мертвецов.
Все мои пчелы – женского пола,
Прислужницы длинной своей царственной дамы.
Они истребили своих мужчин,
Тупых, неуклюжих, неловких хамов.
Зима – для женщин.
Женщина замерла над вязаньем
У колыбели ореха испанского.
Тело ее – лампочка в холоде зимнем,
и слишком пусто для мыслей.
Выживет рой мой? А гладиолусы смогут
Прокормиться собственным пламенем,
Чтоб дожить до нового года?
Каким будет вкус у рождественских роз?
Пчелы летят. Они пробуют весну.
Повешенный
Какой-то бог овладел мной, за волосы схватив.
В молниях синих его корчился я,
словно пророк пустынный.
Скрылись из виду ночи, как ящериц веки:
Мир белых и лысых дней в лишенной теней
глазнице.
Буйная скука к древу меня приковала.
И, будь он мной, он сделал бы то же, что я.
Маленькая Фуга
Движутся тиса черные пальцы,
Плывут холодные тучи.
Так глухонемой
Подает сигналы слепому, а он их не замечает.
Мне нравятся мрачные заявленья.
Давай, безликая туча!
Белая от и до, точно бельмо на глазу!
На глазу пианиста слепого,
Что сидел со мной за одним столиком на пароходе.
Он ощупывал пищу.
У пальцев его были носы, как у ласок.
Я глаз отвести не могла.
Он мог слышать Бетховена:
Тис черный, белые тучи,
Ужасные сложности.
Пальцы-ловушки. Шум клавиш.
Улыбка слепая – пустая
И глупая, точно тарелка.
Завидую громким звукам,
Изгороди из тиса Большой Фуги.
Глухота – это нечто иное.
Как темно здесь в трубе, о, отец мой!
Я вижу твой голос —
Лиственный, черный, как в детстве.
Тисовая изгородь приказов,
Варварская, готическая, чисто немецкая.
За этой оградой плакали мертвецы.
Я ни в чем не виновна.
Видимо, тис – мой Христос.
Разве он меньше страдал?
А ты, во время Великой войны,
В калифорнийской закусочной
Выбирал по размеру сосиски!
Их цвет окрасил мои сны,
Красно-пятнистые, как безголовые шеи.
Было молчанье!
Великая тишина чужого порядка.
Мне было семь, я ничего не знала.
Мир просто случался.
Ты был человек одноногий с разумом прусским.
Облака, на тебя похожие,
Расстилают пустые простыни.
Ты ничего не скажешь?
Память моя хромает.
Я помню твой синий взгляд,
Портфель, мандаринов полный.
Тогда ты был человеком!
Смерть открылась, как черное дерево. Мраком.
Я пока еще выживаю,
Хлопочу по утрам.
Вот мои пальцы, а вот мой ребенок.
Тучи – роскошная свадьба, белые платья.
Годы
Они приходят, как звери,
Из открытого космоса падуба,
Где не мысли – колючки, на которых лежу я,
как йог,
Но их зелень и чернота столь чисты,
Что я замерзаю. Они просто есть.
Господи, я на тебя не похожа,
У меня нет твоей затягивающей тьмы.
Звезды ко мне липнут – яркие, глупые конфетти.
Вечность меня утомляет,
Я ее никогда не желала.
Что такое любовь?
Просто поршень в движении…
Моя душа умирает пред нею.
Копыта коней,
Беспощадная скачка.
А ты, великий Покой…
Да что в нем великого?
Кто у нас в этом году – тигр рычит у дверей?
Ах, это Христос,
С его
Божественностью ужасной,
Ждет не дождется взлететь и покончить с этим?
Алые ягоды – то, что они есть.
И они отменно спокойны.
Ничего не получат копыта.
В отдаленье печальном шумят поршни.
Мюнхенские манекены
Совершенство ужасно – оно не может иметь детей.
Ледяное, как снежная буря, оно вытаптывает утробу,
Где машут ветвями тисы, подобные гидрам,
Древо жизни и древо жизни
Раскрывают луны свои, за месяцем месяц —
вотще, однако.
Кровь льется – то ток любви,
Абсолютная жертва.
Смысл ее: не сотвори кумира, кроме меня,
Меня – и двоих: нас с тобою.
Так что, в прелести серной своей и сиянье улыбок,
Два манекена остановились нынче
В Мюнхене, в морге между Парижем и Римом.
Нагие и лысые, но в мехах,
Рыжие леденцы на палочках серебристых,
Невыносимые и безмозглые.
Снег роняет кусочки мрака,
Вокруг – никого. Скоро в отелях
Руки начнут открывать двери
И сносить вниз ботинки – их почистят
до блеска угля,
И завтра скользнут в них толстые пальцы.
О, содержимое этих окон —
Кружева на младенцах,
