тусклая,

Движется следом за гробом на повозке, покрытой

                              цветами, будто прекрасная женщина.

Вал девятый грудей, век и губ

Затопил вершину холма.

Во дворе за железной оградой

Ощутили детишки запах

                                            расплавленной солнцем ваксы,

Личики повернулись – медленно и безмолвно,

Глаза широко распахнулись

Навстречу дивной картине:

Шесть шляп круглых, черных – в траве,

                                                 а рядом – ромб деревянный

И рот обнаженный, красный и странный.

Небо с минуту сочится в дыру, будто плазма,

И кончено, нет надежды.

Ариэль

Стазис во мраке.

Потом – лишь бесплотная синь,

Вкус расстояний и горных вершин.

Божья львица,

Мы все старше и старше, —

Поворот каблучков, шарниры колен! —

                                                       нахмуренность лба

Рассыпается, исчезая, – сестра

Изгибу смуглому шеи,

Что я не могу отыскать.

Взгляд негритянский,

Ягоды темные, к коим легко

Пристраститься, —

Сладостный, черный, кровавый привкус

                                                                                 во рту.

Тени.

Что-то иное

Тащит меня сквозь воздух —

Волосы, бедра;

Ступни осыпаются снегом.

Белая леди Годива,

Я избавляюсь от лишнего —

Мертвые руки, строгости мертвые.

Я расплываюсь пеной,

Я – поле пшеничное,

                                     я – сиянье глади морской.

Детский плач

Вбирают в себя стены,

А я

Обращаюсь в стрелу,

В росу, что летит к своему самоубийству, —

Наедине с порывом, —

В алый глаз,

В чашу утра.

Смерть и компания

Двое. Конечно, их двое.

Теперь это кажется совершенно

                                                                естественным.

Первый не поднимает глаз,

                                                          взор его опущен,

Скрыт веками, словно у Блейка.

Он демонстрирует пятна родимые,

Фирменный знак свой, —

Шрам от ожога водою кипящей,

Открытая зелень,

Ярь-медянка хищного кондора.

Я – его мясо. Клюв его острый

Щелкает сбоку: нет, я пока – не его.

Он говорит, какой я паршивый фотограф.

Говорит, как прелестно

Выглядят дети

В больничном морге: у шейки —

Простая оборка,

А ниже – изящные фалды

Саванов ионийских.

Потом – их милые ножки.

Он не смеется. Не курит.

Второй и смеется, и курит.

Волосы у него – длинны и красивы.

Сволочь.

Когда он дрочит, то кончает светом.

И хочет он быть любимым.

Я не вмешаюсь.

Из мороза родится цветок,

Из росы – звезда.

Колокол смерти,

Колокол мертвых.

Все кончено для кого-то.

Ник и свечка

Я – шахтер. Светит синим моя свечка.

Сталактиты – они как из воска, —

Роняя слезы, становятся толще.

Земная утроба

Восстает из смертельной скуки.

Черные крылья мыши летучей

Обнимают меня,

                                    как концы изношенной шали.

Хладнокровные убийцы,

Они прицепились ко мне, словно запах сливы.

Кальций старой пещеры.

Сосульки, древнее эхо.

Здесь даже тритоны бледны,

Точно святые Иосифы.

А рыбы, Господи, рыбы!

Точь-в-точь – ледяные пластинки,

Усаженные ножами.

Пиранья.

Религия, пьянство.

Первое рыбье причастие —

                                                  из живых моих пальцев.

Свечка,

Сглотнув, снова ввысь устремляет слабый

                                                                            свой огонек

С желтоватым сердцем.

О, любовь моя, как ты попала сюда?

О, зародыш,

Помнящий, даже во сне,

О позе эмбриональной.

Чисто цветение крови

В тебе, рубин.

Боль, что ты пробуждаешь, —

Не твоя.

Любимая, о, любимая,

Я украсил нашу пещеру розами

И мягкими ковриками

Поздневикторианской эпохи.

Пусть катятся звезды

По своим адресам темным,

Пусть атомы неугомонные

Падают, разбиваясь,

В ужасный колодец,

Ты – моя радость.

Твердые стены склонились над нами —

                                                                                 завидуют.

Ты – дитя в хлеву Вифлеема.

Гулливер

Над телом твоим облака,

Высокие, дико высокие и ледяные,

Чуть сплющенные, будто они проплывают

По незримой глади стекла,

Не отражаясь,

Как отражались бы лебеди;

Как отражался бы ты,

Не будь ты связан.

Все холодно, тихо и сине. Кроме тебя —

Лежишь на спине,

Взор устремив в небо.

Паучьи людишки поймали тебя в сети,

Опутали и обвили веревками жалкими,

Их даром постылым, —

Ах, сколько шелка!

До чего же они тебя ненавидят!

Совещаются, спорят, каждый с пяденицу

               размером, в лощине меж пальцев твоих.

Они бы хотели заставить тебя уснуть

                                           в их стеклянных шкафах —

Растащили б на сувениры – палец за пальцем.

Беги!

Беги за семь лиг, в далекие дали,

Бесконечные, будто с картин Кривелли.

                                                           Беги что есть мочи.

Пусть взор твой станет орлиным,

А губ твоих тень обратится в пропасть.

По дороге туда

Далеко ли еще?

Как еще далеко до места?

Крутятся, крутятся спицы колес,

Гигантских, точно гориллы,

                                                            меня пугают они —

Как мысли ужасные Круппа,

                                             вращаются черные