— Добро! — резко и, как показалось Варлааму, даже зло выпалила в ответ Юрата. — Пропустить сих двоих! — крикнула она рослым рындам с бердышами на плечах.

Вскоре Варлаам, сгибаясь под тяжестью сукон, уже шёл по переходам дворца. Матрёна семенила впереди, указывая путь. Они поднялись по двум винтовым лестницам, свернули влево и оказались в просторной палате, посреди которой стояли огромные столы, расположенные в виде буквы «Т».

Едва успели Варлаам с Матрёной разложить на столах лунские и фландрские дорогие ткани, как из боковых дверей одна за другой выплыли княгини. Следом за Юратой появилась Добрава Юрьевна, затем жёны Льва и Мстислава.

— Та, что слева, Констанция, — шепнула Варлааму Матрёна.

Все княгини были, как приличествовало, в тёмных платьях и убрусах.

— Что Альдона? — озабоченно нахмурилась Юрата.

— Не захотела идти, — ответила ей Констанция. — Твой сын, князь Шварн, недомогает, пьёт отвары. Она не отходит от его ложа.

Последней в палате показалась юная Ольга, невестка Василька, жена его сына, Владимира. Увидев разложенные на столах великолепные ткани, она ахнула от восторга.

Юрата смерила её недовольным взглядом. Дочь брянского князя Романа, Ольга, была пока что чужой среди сонма иноземок, одна Добрава Юрьевна, как говорили, души не чаяла в невестке.

Княгини стали перебирать, ощупывать ткани и вещи. Жене Мстислава понравился рытый[83] тёмно-синий бархат, Юрата выбрала для себя лиловое лунское сукно, Добрава Юрьевна залюбовалась узорчатыми цветастыми тканями и далматиком[84] изумрудного цвета.

Женщины старались не шуметь, говорили вполголоса, держались степенно, спокойно, Варлаам смотрел в их густо покрытые белилами лица и замечал, что Добрава и Констанция, очевидно, недолюбливают Юрату, а та, в свою очередь, не скрывает своей неприязни к жёнам обоих Даниловичей.

— А это сукно изготовляют во Фландрии, в городе Брюгге, — говорила княгиня Констанция, ощупывая плотную ткань.

— Доброе сукно, — подтвердила Добрава.

— А вот енто откель — из Анбурга? — спрашивала с любопытством курносенькая Ольга.

— Нет, светлая княгиня, — поправляла Матрёна. — Сие сукно из града Ипра, тож во Фландрии. А енти вот меха и кожи — с Готланда.

— Где такой? — осведомилась Констанция. — Князь Лев когда-то говорил, но я забыла.

— Готланд — остров. В Варяжском море[85], — пояснил с видом знатока Варлаам.

Констанция одобрительно кивнула ему, а Добрава Юрьевна, зевнув и перекрестив рот, спросила:

— Верно, хладно вельми тамо, в Готланде сем?

— Да, там сильные ветра, частые морские шторма, а вода даже в летнее время хладная, — стал рассказывать Варлаам, вспоминая всё, что знал о Готланде. — На острове этом — большой торговый город Висбю, туда свейские[86] и германские купцы свозят товары. Лунское сукно, меха, ворвань[87].

— Я покупаю вот этот далматик, — заявила Юрата, беря в руки лёгкое изумрудное платье.

— А я скору. Пойдёт мне на шапку, — сказала жена Мстислава.

Констанция примерила, надев на голову, бухарский плат, зелёный с синими и жёлтыми узорами.

— Какой красивый! — ахнула Добрава Юрьевна. — Ими тоже торгуют на Готланде? — спросила она.

— Да, княгиня, эти платы привозят арабские и персидские купцы. Но на Готланде торгуют не токмо ими. Есть ещё меха. — Матрёна принялась доставать из мешка собольи и куньи шкурки, княгини окружили её, и Варлаам, улучив мгновение, тихо сказал Констанции:

— Княгиня, я должен увидеть князя Льва.

Понятливая венгерка быстро сообразила, что за «купец» перед ней. Наигранно улыбнувшись, она медленно сняла плат с головы, свернула его, передала Варлааму и сказала:

— Я сейчас же пойду к князю Льву, пусть он заплатит за эту прелесть столько, сколько ты просишь. Следуй за мной.

Констанция увлекла Варлаама в боковую дверь, за которой потянулся долгий и узкий переход, затем они прошли через гульбище[88] с толстыми дубовыми столпами и очутились возле охраняемого двумя гриднями покоя. Велев одному из стражей сообщить о своём приходе, княгиня вскоре впорхнула в небольшую камору, посреди которой, протянув ноги к печи, с мрачным видом сидел на низком кленовом стульчике князь Лев.

Варлаам, не зная, куда сунуть ненужный уже плат, неловко поклонился ему в пояс. Констанция забрала у него плат, снова набросила его на голову и, капризно скривив губы, сказала мужу:

— Хочу купить. Такая красота. Хвалисская[89] зендянь[90]. Можно носить и зимой, в морозы, и на праздник надеть. Заплати купцу.

— Хорошо. — Лев, ухмыльнувшись, брезгливо отстранил её, но, узнав Варлаама, сразу оживился:

— Низинич! Слава Христу, цел и невредим! — Он вскочил со стульца и заходил по покою, размахивая руками. — Вот, отныне пред тобой — князь Перемышльский! Завещал отец Галич и Холм с Дрогичином Шварну, словно и не я старший сын у него. Словно и не я супротив Куремсы ратоборствовал, и на Австрию с ним хаживал, и под Ярославом угорского круля отбивал! И литву не я усмирял за набеги! Дак нет, отдать Галич юнцу безусому — глупее и измыслить трудно было! А всё она, мачеха!

Констанция при упоминании битвы под Ярославом, когда был разбит руссами её отец, король Бела, обиженно повела носом, как делала всегда, когда бывала недовольна.

— Ты-то как, Варлаам? Маркольт баил: сбежали вы с Тихоном от него. Где укрываетесь ныне? Не отыскали вас литвины? А боярин Григорий, лиха никоего вам не причинил? — забросал князь Лев молодца вопросами.

Варлаам коротко и точно отвечал, замечая, что лицо Льва понемногу проясняется, мрачная злость его уступает место спокойной задумчивости.

— Так как же, служить мне согласны? — спросил князь. — Я вас в обиду не дам. И в накладе не останетесь. Токмо ведайте: дел у вас обоих отныне будет невпроворот.

— Мы согласны, княже, — твёрдо промолвил Варлаам.

Лев остановился у слюдяного окна, забарабанил пальцами по раме, сказал, полуобернувшись:

— Вот как содеем, хлопче. Нынче же отъезжай в Перемышль, жди меня там. Скоро, опосля сороковин, приеду. А Тихон пускай у купчихи покуда остаётся, Маркольт будет чрез него вести передавать.

— А Маркольту веришь ли ты, княже? — спросил Варлаам. Он понимал: они с Тихоном втягиваются в сложную, запутанную игру страстей, тайную и явную, и выигрыш в ней — золотая корона Галича, — или достанется Льву, или… Об этом самом «или» Варлаам запретил себе думать. И ещё была такая мысль: он — служивый человек, его дело — исполнять княжьи