Шрифт:
Закладка:
«Придётся у Матрёны схорониться. Чай, не выдаст баба. А как дальше, видно будет», — стучала у него в голове единственная верная мысль.
При виде знакомого дома на взлобке он снова прибавил шагу.
5.
Над городом плыл тяжёлый колокольный перезвон. Стаи ворон и голубей закружились над колокольнями, взлетали выше, словно и не птицы то были, а души усопших прощались с земной жизнью, скрываясь в неведомой заоблачной выси.
В церквах служили заупокойные молитвы, весь Холм замер, застыл, поражённый горестным известием о кончине своего благодетеля и основателя. И только в княжеском дворце кипела своя, тайная и явная, ни на мгновение не останавливающаяся жизнь.
Дружинники Войшелга ещё с вечера, как стало ясно, что князь Даниил кончается, тихо обезоружили бояр и дружинников Льва и Мстислава. Не тронули лишь волынян князя Василька — даже дикие язычники, литвины, уважали этого честного, прямодушного старика.
В тереме распоряжался боярин Григорий Васильевич, спешно вызванный княгиней Юратой из дальней Бакоты. Повсюду в переходах застыли вооружённые до зубов сторонники Шварна и его матери — звероподобные литовские ратники.
В домовой княжеской церкви седой как лунь холмский епископ Иоанн, держа в руках золотой крест, обращался к стоявшим перед ним сыновьям умершего.
— Поклянитесь, чада мои возлюбленные, что свято исполнять будете волю почившего родителя своего, что жить станете в мире, но не во вражде и не погубите в греховном ослеплении своём славу земли Галицкой и Холмской, кою оберегал от всякаго ворога отец ваш! — звенел с амвона торжественный голос святителя.
Лев злобно посматривал на мачеху, которая, вся в чёрном, стояла вполоборота к нему и, время от времени опуская голову, быстро, как-то суматошно крестилась.
«Она енту клятву придумала, курва, ведьма, чаровница лесная! — думал он с ненавистью. — Ага, и Войшелг тут!»
Вид литовского князя, облачённого всё в ту же рясу, под которой, показалось, сверкнули железные вериги, поверг Льва в едва сдерживаемую ярость.
«Вот он — виновник бесчестья моего нынешнего! Понаставил всюду своих литвинов, обложил меня, яко волка затравленного! Ох, отомщу тебе, ворог! Коли жив буду, клянусь, клянусь! Не будет тебе покоя, зверюга! Выльется на рамена[71] твои гнев праведный! И не жди пощады и снисхождения! Не укроет тебя иноческая ряса! Только, Господи, позволь мне, позволь! Не ради себя — ради земли, ради памяти отцовой и дедовой!»
Бессильно сжимая руки в кулаки, стиснув зубы, Лев молчал. Он почти не слушал слов епископа, только вскользь глянул на то, как Шварн целует крест и даёт роту[72] не обижать братьев, как улыбается одними уголками сухих губ Юрата, как одобрительно перешёптываются бояре, среди которых выделяется высокий густобородый великан Григорий Васильевич.
«Вот на кого, стало быть, опираешься, княгиня Юрата! На давнего нашего ворога, что в Подолии и в Горбах за Перемышлем супротив отцовой воли волости своим ближникам раздавал!» — Лев взглянул на боярина с брезгливым презрением.
Крест замелькал совсем близко от него, да так неожиданно, что Лев вздрогнул и попятился.
— Поклянись, княже, — настойчиво потребовал Иоанн.
Лев тихо отмолвил:
— Клянусь в том, что не пойду на брата своего, князя Шварна, ратью, соуз имея с уграми и ляхами.
Он уже раньше продумал, что скажет и на чём будет целовать крест.
Прикоснувшись устами к холодному золоту, он тотчас отступил назад. Ненароком глаза его встретились с бледно-серыми очами Юраты. Мачеха недоверчиво, с подозрительностью смотрела на него исподлобья, свинцовый, холодный взгляд её словно говорил: «Ни единому слову твоему не верую. Ворог ты сыну моему».
Не выдержав ледяного блеска Юратиных глаз, Лев отвёл взор. Взглянул, уже с насмешкой, на суровое лицо Войшелга. Литвин молился, встав на колени перед канунником с распятием.
Круто повернувшись, Лев вышел в притвор и стал торопливо подниматься по винтовой лестнице на хоры. Навстречу ему спускался сверху князь Василько.
— Сей же час я сему Войшелгу всё скажу! — громко возгласил он, вихрем пронесясь мимо племянника.
Лев, встав возле массивного восьмигранного столпа на хорах, с любопытством вслушался в происходящее внизу.
— Тако скажу те, княже Войшелг! Не твоя здесь земля, не твоя вотчина, чтоб распоряжаться в ней, яко дома у ся! — гремел под сводами церкви гневный голос Василька. — Ратников своих почто по граду расставил?! По какому такому праву людей Льва и Мстислава похватал и из Холма выслал?! Почто сие действо с клятвою учинил тут, во храме?!
Лев выглянул из-за столпа и увидел, как Войшелг, зардевшись от стыда, всё так же стоя на коленях, обнимает Василька за ноги. Плечи литвина вздрагивали от рыданий.
«Святоша!» — Лев зло скрипнул зубами.
— Сказывал, я те в отца место! — продолжал бушевать разгневанный князь Василько. — Дак вот мой те совет отеческий: убери воев литовских со стен и с улиц! Не пятнай память брата моего покойного! И лиха никоторому из сынов его и бояр не смей чинить! Здесь тебе не Литва, не Неман!
По рядам бояр прошёл громкий ропот. Григорий Васильевич, чуя недоброе, поспешил поскорей улизнуть из церкви, за ним последовали многие другие. Княгиня Юрата тоже пошла к себе, Лев видел, как она поднималась, высоко неся гордую голову и подбирая полы долгого чёрного платья, по лестнице напротив.
«А вовремя стрый вмешался, — грустно усмехнулся Лев. — Топерича, после похорон да девятого дня, можно будет хоть спокойно в Перемышль отъехать».
В Перемышль. Да что он, в конце концов, мальчишка?! Сорок три года минуло. Ему б вослед отцу всей землёю Галицкою володеть! Уж он бы, Лев, сумел довершить всё родителем замысленное! И татар бы этих во главе с Бурундаем отогнал прочь, и грады бы поставил заместо снесённых, и баскаков бы в шею. Всех бы, весь мир заставил с собою считаться! А так… Ходить в подручных у безусого юнца и ядовитой гадюки! Нет, долго такое продолжаться не может. Ещё предстоит глядеть, как на чело Шварна водрузят корону, ту самую, которую отцу прислал римский папа! Щенок в короне! Это ли не глупая сказка! Это ли не несчастье! Во всём виноват проклятый святоша Войшелг! О, он, Лев, найдёт на него управу!
Идя по переходам дворца, через прохладные сени, Лев понемногу успокаивался, ярость и злоба его уступили место холодным размышлениям. И уже не уязвлённый в самое сердце человек, но державный муж шёл твёрдым шагом по долгому, освещённому
