Шрифт:
Закладка:
Немного погодя он снова обнял брата за плечи и пристально взглянул на него:
– Эй, Чхильсон! – старший просто позвал его, ничего больше не сказав.
На улице дул сильный ветер. Соломенная дверь скрипела, постоянно то открываясь, то закрываясь. Когда она открывалась, были видны далеко тянущиеся сероватые поля, укутанные снегом. На глазах младшего брата снова появились слезы. Старший рассердился:
– Ну что ты опять плачешь? Ну что такое? – И сам тоже заплакал.
Шли дни, и старший брат хромал все сильнее. Шагая в колонне, он почти не говорил сам с собой, его трудно было узнать, он стал похож на какого-то осторожного незнакомца. Он часто озирался по сторонам и постоянно украдкой смотрел на конвоиров. Теперь и ночью он не шептал брату на ухо о том и сем, но по-прежнему вздрагивал от разных звуков, таких как доносившийся издалека лай собак. Из-за старшего брата младший не мог спать по ночам и только плакал. Старший же и не сердился, и не утешал его, и не плакал сам. Младший грустил, видя, как изменился его старший брат.
Той ночью на улице шел сильный снег. Старший брат неожиданно наклонился к младшему:
– Эй, ни в коем случае не называй меня братом. – Его слова звучали по-взрослому, не так, как всегда. – Не плачь и делай вид, что меня не знаешь. Понял?
Тогда младший брат нарочно громко сказал:
– Ах, снег идет, – подумав, что сказал слова брата.
– …
Однако старший никак не отреагировал.
Младший горько заплакал. Он обнял брата и прошептал на ухо:
– Брат! Брат, приди в себя!
На следующий день, как только они уже на закате добрались до подножия горы, старший брат, ткнув младшего в бедро, с шумом опустился на землю. Один конвоир, внимательно следивший за тем, как шел старший брат, сзади выстрелил из автомата. Брат как сидел, так и повалился вперед. Конвоир накинул автомат на плечо и сказал:
– Ну и сколько ты думал так протянуть? Чего старался?
Вот и вся история, какую мне рассказал Чхоль.
Летняя погода постоянно меняется. Только что казалось, что пойдет сильный ливень, и вдруг все прояснилось. Только звезды сверкали на темно-синем небе да в центре одиноко висел месяц. Ветер завывал все сильнее, холодный свет звезд падал на черепичные крыши домов, а на земле наступила мертвая тишина. Чхоль вытащил еще сигарету, закурил и закончил свой рассказ:
– Ну, что ты думаешь о старшем брате, о его якобы недоразвитости? Я думаю, что его считали придурковатым, исходя из того, что вел он себя не так, как все, то есть не по правилам, принятым в обществе: не обращал внимания на свои манеры, на мнения других людей, не старался выглядеть лучше, чем он есть, и так далее. В отличие от него младший брат вел себя по-другому: он всегда старался соответствовать принятому стандарту, поэтому его считали воспитанным, утонченным, образованным, перспективным. Отец считал старшего безнадежным, тоже исходя из этого стандарта. Только мама жалела его. Однако кто же в плену оказался хуже из двух братьев? Старший? Младший? Для начала надо бы разобраться, что вообще значит «недоразвитость» и «принятый стандарт», а потом уже, возможно, станет понятно, кто из них оказался действительно хуже…
Чувство беспокойства все еще почему-то не покидало меня, я был в полной растерянности. Что-то похожее на одиночество медленно плывущего в небе месяца продолжало тревожить меня.
– В итоге младший брат провел много времени в лагере для военнопленных в городе Манпхо. Только когда состоялся обмен пленными, он смог вернуться домой.
Вдруг Чхоль подсел ко мне вплотную и сказал изменившимся спокойным голосом:
– В детстве меня звали Чхильсон.
– …
Я широко раскрыл глаза, а на губах Чхоля появилось что-то похожее на усмешку.
– Да, я снова вернулся на свою великодушную родину и снова вернул ту свою заносчивость. Но теперь я не так уверен в себе, как прежде, так как понимаю, что опора, на которую я должен опираться, в чем-то другом. Хотя, возможно, я думаю так зря и делаю себе только хуже.
В совершенно пустом небе ветер дул просто как сумасшедший, а луна будто бы слегка дрожала.
(1956)
Дом, где угасает жизнь
닳아지는 살들
Однажды майским вечером дома уже ждали возвращения старшей дочери, которая, по ее словам, должна была вернуться в двенадцать часов. Хотя никто из членов семьи не тревожился, в доме уже, как обычно, царила атмосфера ожидания.
Глава семьи, старик, которому было уже за семьдесят, опрятно одетый в шелковый халат темно-синего цвета, сидел на диване в гостиной. Прежде он возглавлял солидный банк, выйдя на пенсию, сохранил должность почетного директора, что давало ему возможность жить в полном достатке на доходы, ежемесячно поступающие на его счет. Хотя одет он был опрятно, однако одежда на нем выглядела почему-то слишком свободной, да и сам он сидел весь какой-то обвисший и казался таким немощным, словно у него не было даже сил самостоятельно подняться с дивана. Он плохо слышал и уже страдал слабоумием. Однако довольно широкое светлокожее лицо его выглядело достаточно молодым, в нем угадывались черты и достоинство европейца. Рядом с ним сидели его невестка Чонэ и младшая дочь Ёнхи. Чонэ, которая раньше предпочитала традиционную корейскую одежду, что не нравилось ее свекру, сейчас была одета в легкий свитер и узкие черные брюки, на Ёнхи тоже было модное платье. При взгляде на этих женщин могло показаться, что они родные сестры. Все трое через широкое окно смотрели на погруженный в темноту двор. Чонэ сидела, поддерживая свекра под руку, Ёнхи – подперев рукой подбородок.
За окном под ветром тихо шелестели листвой старые деревья, посаженные во дворе вдоль ограды. Небо, видневшееся над краем крыши, было густо усыпано яркими звездами, но все пока еще было погружено в знобкую прохладу раннего лета. В доме тоже было как-то совсем тихо и бесприютно.
Дзын… Дзын… Дзын…
Издалека время от времени доносились звенящие в воздухе звуки, похожие на удары молота по наковальне. Могло показаться, что звуки шли из кузнецы или металлической мастерской, расположенной на нижней улице. Но ни той, ни другой там не должно было быть, значит, звуки, по всей вероятности, шли из другого места, откуда-то из далекого далека.
Дзын… Дзын… Дзын…
Эти монотонные, изредка звучащие в ночи, пронизывающие
