нехотя стали расходиться, но не слишком далеко, а так, чтобы было видно и слышно. И Дэ снова было ко мне подступила, но заметив, что вокруг по-прежнему чересчур людно, ухватила за руку и потащила к школе.

– Эй, эй, – протестующе забормотала я.

– Поговорим, и я тебя отпущу, – процедила И Дэ.

– У меня так синяки останутся, – сказала я.

И Дэ резко остановилась и разжала руку.

– Ты мне угрожаешь? – прошипела она.

– Нет, – удивилась я.

– У нас сейчас очень тяжелое время, – заговорила она тихо, подойдя чуть ли не вплотную. – Голова Татьяны Геннадиевны висит на волоске. Малейшее происшествие – и департамент нас слопает. А ты тут дуэли устраиваешь!

Я попыталась представить солидную голову директрисы висящей на волоске.

– На тебя вылили банку лимонада – неприятно, конечно, очень неприятно.

В голосе И Дэ появились жутковатые ласковые нотки, от которых у меня по хребту мурашки побежали. Вдобавок она положила ладонь мне на плечо и начала поглаживать.

– Я тебя очень понимаю, – продолжала она. – Но подумай вот о чем: в любом конфликте всегда виноваты обе стороны. Без причины никто никого не обливает. Давай сделаем так: ты сейчас пойдешь домой, а завтра мы с тобой на большой перемене сядем и обо всем поговорим.

Она сделала паузу, убрала ладонь с моего плеча и улыбнулась мне:

– Да, котик?

– Нет.

Я еле удержалась, чтобы не добавить «котик».

– Нет, – говорю. – Это не конфликт. Меня кто-то облил, а потом спрятался. Я его найду и с ним поговорю.

Ее улыбку как тряпкой стерли. Но я не стала дожидаться, пока она снова вцепится в меня гарпией, а повернулась и пошла к воротам.

– До свидания, Ирина Дмитриевна, – сказала я на ходу.

И Дэ ничего не ответила, но мне и не надо было.

37

Когда я пришла к папе, он в своей комнате спорил с кем-то по телефону.

– Вы думаете, ваши читатели не способны понять предложения длиннее пяти слов? Тогда зачем вы порубили мой текст на мелкие кусочки, да еще так дурно? Вы просто все исказили, вы что, не понимаете?

Через дверь было слышно, как папа быстро ходит из угла в угол.

– Нет, мне не нравится, когда с моим текстом проделывают подобное, да еще за те копейки, которые вы платите! – вскричал он после небольшой паузы. – Всего хорошего!

Я выждала несколько секунд и постучала в дверь. Папа открыл и уставился на меня бешеными глазами.

– Привет, – сказала я.

Вообще-то я надеялась, что мы с ним сядем на кухне, и я все ему расскажу про газировку и несостоявшуюся дуэль, и он меня пожалеет. Но по его виду мне стало ясно, что жалеть придется его.

– Привет, – ответил он после некоторого усилия.

– Чай сделать?

Он кивнул, попятился и рухнул на кровать. Но тут же вскочил, прошел в коридор, мягко отодвинув меня в сторону, и начал шарить по карманам своей куртки.

– Можешь одно дело сделать? – спросил он, вынимая кошелек и отсчитывая банкноты. – Сходи к дяде Толе, отдай ему деньги. Я у него занимал.

– Ладно, завтра схожу, – сказала я, запихивая деньги в карман джинсов.

– Лучше сегодня, – кашлянул папа. – И положи их, пожалуйста, в карман куртки. А то помнутся. Не очень хорошо отдавать долг мятыми купюрами.

Все это он выговаривал с некоторым трудом, преодолевая неловкость, и мне самой стало так неловко, что я решила пойти к дяде Толе прямо сейчас и поскорее с этим делом покончить.

38

В нашем районе три типа домов: самые старые – низенькие кирпичные, их строили в те времена, когда бабушка была маленькая и кончилась война; далее железобетонные панельные девятиэтажки – их строили, когда были маленькими папа и мама; и, наконец, новые семнадцатиэтажные корпуса, железобетонно-панельные внутри и для красоты облицованные кирпичом снаружи, – их начали втыкать на месте снесенных тут и там старых домов, когда была маленькой я. Возможно, лет через двадцать эти бело-рыжие семнадцатиэтажки сотрут с лица района все старые дома до единого. Я буду очень жалеть, потому что крошечные дома на восемнадцать квартир, как у бабушки, мне куда симпатичнее железобетонных муравейников.

Дядя Толя, папин старший брат, живет как раз в таком муравейнике, выросшем посреди квартала трехэтажных стариков. В стариках кипит любопытная жизнь. В одном живут китайцы – у них там общежитие, а на первом этаже настоящее китайское кафе. Меню написано иероглифами, и разобрать, где овощи, а где свиные уши, можно только по картинкам. В другом живут начинающие полицейские – это тоже общежитие, и у каждого полицейского по комнате с одним окном. У кого-то вместо занавески натянуто покрывало, и ясно, что он живет один. У соседа висят шторы и тюль, окно чисто вымыто, на подоконнике цветут декабристы в новеньких горшках, и ясно, что сосед живет с девушкой, и у них все хорошо. А у следующего занавеска оборвана, подоконник завален сосками, бутылочками, пластиковыми тарелочками, деревянными кубиками и обглоданными тряпичными зайцами, и тут уже очевидно, что он женился и обзавелся детьми. Рядом с двумя общежитиями стоит обыкновенный жилой дом – почти как у бабушки, только подлиннее, и квартир там не восемнадцать, а штук сорок. С одного конца дом оккупирован кошками – они живут в подвале и в хорошую погоду вылезают поваляться под окнами, а жильцы носят им еду в пластиковых коробочках из-под салатов. На другом конце дома раньше была пивная, и посетители, которых выставляли на улицу, иногда принимались колотить стекла в окнах первого этажа. Жильцы пожаловались полицейским из общежития, пивную закрыли, ее постоянные клиенты перекочевали было в китайское кафе, но тамошнее сливовое вино им пришлось не по вкусу. Другого алкоголя китайцы не подавали, и разочарованные таким положением дел пьянчуги покинули квартал. Все эти сплетни я знаю благодаря папе, а папа их узнал от самих жильцов, полицейских и китайцев – у него способность в два счета заводить знакомства на улице. Дядя Толя к обитателям старых домов и близко не подходит – они с женой передвигаются исключительно на машине и во время краткой прогулки от автомобиля до подъезда ни с кем не разговаривают.

Папа смешной, худой, вспыльчивый и вечно без денег. Дядя Толя нудный, пузатый, самодовольный и хорошо зарабатывает. Иногда мне кажется, что у этих двух братьев общее только одно – бабушка, их мама. Но дядя Толя к ней даже не заходит, поскольку давно и сильно на нее обижен.

– О, как ты выросла! Одиннадцатый уже?

Дядя раскрыл руки, как будто собираясь меня обнять, но не обнял, а жестом показал, чтобы я входила, и начал запирать все свои железные двери – одну перед лифтом и две на входе в квартиру.

Из кухни выглянула его жена, и я гаркнула «здравствуйте!». В детстве она меня постоянно уличала в том, что я с ней не здороваюсь, так что теперь я при встрече с ней ору, чтобы уж наверняка.

– Что ж так громко… – поморщилась она. – Здрасьте, здрасьте. Дай обниму.

Она подошла и обняла, приложившись к моей челюсти щекой, а потом отступила и встала рядом с мужем. Я вытащила деньги и протянула дяде.

– Вот. Папа…

– Да-да, – кивнул дядя. – Как у него дела? Статьи пишет? Работа есть?

– Есть, пишет, – начала я. – Читает бабушке по вечерам. Готовит, стирает. Печет овсяные печенья.

Дядина жена кивала как болванчик на пружинке, дядя разглаживал деньги, оба они молчали, поэтому говорить приходилось мне.

– Заходите как-нибудь в гости, бабушка будет рада, – сказала я, уже не зная, что бы такое сказать.

Жена покосилась на дядю, тот опустил руку с деньгами и поднял на меня глаза.

– Да-да, – сказал он и покачался с носка на пятку. – Да-да.

Наступило неловкое молчание, и я поняла, что самое время уйти.

– От Антона тебе привет, – сказал мне дядя, когда я уже была на лестничной площадке и он готовился запереть за мной