и Маркс требовали замены государственной бюрократии чиновниками, избранными народом на основе всеобщего избирательного права. Советская республика устранила царскую бюрократию, но на место ее поставила новую, в такой же мере централизованную, но с еще большими полномочиями. И так как эта бюрократия должна была регулировать всю хозяйственную жизнь, то в ее распоряжение была отдана не только свобода, но и все источники существования населения. Нигде общество в такой мере не подчинено государству, как в России»[70].

Парадокс в том, что сам Каутский, как уже говорилось, отнюдь не являлся сторонником прямой демократии и замены бюрократического аппарата рабочим самоуправлением, уповая на институты, которые достанутся социалистическому правительству в наследство от буржуазного парламентаризма. Но в системе аргументации Каутского это не имеет особого значения, поскольку важно в данном случае не то, как складывается общественное развитие на самом деле, а то, насколько слова Ленина соответствуют теоретическим постулатам марксизма. «Большевики могут возразить, что конституция Коммуны, которую Маркс так высоко ставил, неприменима в современном большом государстве. Об этом можно быть разного мнения. Но грубой фальсификацией является то, что, осуществляя свою диктатуру, они ссылаются на Маркса и на Парижскую коммуну. Последние предлагали путь как раз противоположный тому, по которому пошли большевики»[71].

Однако насколько политически обоснованными были представления самого Каутского? События последующих двух десятилетий в Германии показали, что надежды на жизнеспособность и самодостаточность демократии в условиях кризиса капитализма оказались не менее утопическими, чем планы радикальных левых, мечтавших одним рывком пробиться в светлое будущее. Каутский был уверен, что «повсюду, где демократия укрепилась, социальная революция пролетариата примет совершенно другие формы, нежели формы буржуазных революций, что пролетарская революция в противоположность буржуазной будет проведена „мирными“ средствами экономического, законодательного и морального характера, а не средствами физического насилия»[72].

Общественная борьба видится им как механистический и линейный процесс, который, по сути, сводит всю политическую деятельность социалистов к ожиданию момента, когда само собой сложится нужное большинство: «Чем сильнее развитие капитализма в государстве, чем демократичнее оно, тем ближе оно к социализму. Чем более развито его капиталистическое производство, тем выше его производительные силы, тем больше его богатство, тем общественнее его труд, тем многочисленнее его пролетариат. Чем демократичнее государство, тем лучше организован и обучен его пролетариат»[73].

Критикуя Ленина, Михаэль Бри подчеркивает, что в его концепции «нет места для либерального наследия, которое следовало сохранить при социализме»[74]. Это совершенно верно. Но зато призывы к сохранению и защите либеральной демократии занимают центральное место в рассуждениях Каутского. К сожалению, практический опыт 1920-1930-х годов самым трагическим образом показал, что если левые в условиях кризиса капиталистического порядка ограничиваются защитой либеральных институтов и буржуазной свободы, то в итоге они не добьются не только социальных преобразований, но и сохранения той самой буржуазной свободы, которая рухнет под тяжестью обострившихся общественных противоречий.

Каутский призывал социал-демократов в Веймарской Германии «оберегать республику, то есть существующее государство, а не опрокидывать его»[75]. История очень быстро показала, насколько слабой и бесперспективной оказалась подобная тактика. В условиях, когда либеральная демократия неспособна была поддерживать равновесие между надвигающейся в условиях кризиса революционной волной и поднимающимся фашизмом, попытки социал-демократов сохранять существующий порядок не только были обречены, но и объективно работали на силы реакции, ибо ослабляли революционный лагерь. Это отнюдь не значит, будто сектантская тактика, которую отстаивали — при полной поддержке Москвы — немецкие коммунисты, была верна. Строго говоря, и социал-демократы, и коммунисты внесли свою лепту в крах Веймарской республики, не сумев объединиться, чтобы остановить Гитлера. Но точно так же история Германии 1930–1933 годов показывает, что в эпоху революционного кризиса недостаточно и бесперспективно просто пытаться сохранять демократические институты, не пытаясь одновременно принимать меры по радикальному преобразованию общества. И если это преобразование не будет в интересах социального прогресса осуществлено «слева», оно будет навязано обществу силами реакции «справа», и в такой форме, что катастрофические последствия подобного сценария выхода из кризиса придется расхлебывать на протяжении поколений. Именно исходя из этого Роза Люксембург — в отличие от Каутского — поддержала большевиков в 1917 году, хотя не хуже (а пожалуй, и лучше) него понимала, чем обернутся антидемократические меры русских революционеров.

Уже после Второй мировой войны дискуссия о парламентском пути к социализму возобновилась в коммунистических партиях. Если для социал-демократов середины XX века демократический социализм мыслился как сочетание парламентской политической системы со смешанной экономикой и частичной национализацией промышленности, то коммунистам приходилось уже оглядываться на советский опыт однопартийной системы и полного огосударствления производства. Однако даже в лояльных Сталину коммунистических партиях возникало понимание того, что механически копировать СССР не только невозможно, но и нежелательно. Отчасти на первых порах это осознавал и сам Сталин.

Идеологической опорой для переосмысления политической стратегии, естественно, становились цитаты классиков, в первую очередь рассуждения Маркса и парламентаризме в Британии. Как отмечает Вольфганг Леонгард, до 1946 года эти высказывания основоположника марксизма были известны, но ни в СССР, ни в компартии Германии «не находились в центре идеологического или политического обсуждения»[76]. Ситуация изменилась в феврале 1946 года, когда один из лидеров немецкой компартии Антон Аккерман опубликовал текст «Существует ли особый немецкий путь к социализму?»[77]. Ссылаясь на слова Маркса о возможности парламентского пути к социализму в Британии, Америке и Голландии, он доказывал возможность такого же перехода в Германии, настаивая на том, что в странах с более высоким уровнем развития производительных сил социалистические преобразования примут иную форму, нежели в России, которая была в 1917 году отсталой страной. Поскольку в это время немецкие коммунисты на востоке Германии, в советской зоне оккупации, работали в тесном контакте со сталинским руководством в Москве, нет оснований сомневаться в том, что данное выступление было согласовано. Леонгард в своих воспоминаниях указывает, что переводил на немецкий присланную из СССР статью с поддержкой «тезиса Аккермана», хотя задается вопросом: «Было ли согласие Сталина и тогдашнего советского руководства на самостоятельный путь к социализму искренним?»[78].

На первых порах «тезис Аккермана» был принят как официальная стратегическая линия Социалистической единой партии Германии (СЕПГ), образовавшейся за счет слияния коммунистов и социал-демократов (прошедшего, правда, в значительной мере принудительно, под влиянием советских оккупационных властей). Позднее, в ходе холодной войны и после превращения СЕПГ в государственную партию Германской Демократической Республики, «тезис Аккермана» был отвергнут, а сам его автор оказался отодвинут от руководящих позиций в партии и вынужден был отречься от своих взглядов. Дискуссия возобновилась лишь в 1960-е годы в связи с возникновением «еврокоммунизма», первым публичным