Шрифт:
Закладка:
Русинов поцеловал убитого в лоб и запел:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
Словно ветром смахнуло с голов шапки. К жесткому голосу Русинова присоединились хрупкий тенор Вани, мелодичный альт учительницы, дисканты школьников:
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Пантушка стоял со своим классом и пел. От мужественных слов, от печального мотива исходила горячая сила, она жгла Пантушке грудь. Слезы неудержимо катились у него по щекам, и он даже не пытался утирать их. Все перед ним было в каком-то тумане, все качалось.
Как только умолк последний звук похоронного марша, Русинов и Ваня вскинули вверх винтовки и выстрелили три раза. Потом они закрыли крышку гроба, прибили ее гвоздями, привязали гроб к телеге веревкой.
— Ну, трогайте! — распорядился Русинов. — Вот адрес его родных.
Возчик спрятал бумажку в карман, сел в передок телеги, дернул за вожжи. Лошадь тронулась, телега запрыгала на неровностях дороги, провожаемая скорбными взглядами молчаливой, неподвижной толпы.
Друзья готовятся в поход
Несколько дней Пантушка жил точно в страшном сне. Ко всему пропал у него интерес, он стал задумчивым, неразговорчивым. Из головы не выходили ночные события у церкви, ранение Стародубцева, убийство комсомольца. Теперь, спустя некоторое время, городской парень Саша рисовался в воображении все живее. Припоминались серьезные с прищуром глаза его, темный пушок над верхней губой, разговор о рыбной ловле. Не хотелось Пантушке верить, что Саши уже нет в живых.
Днем немного отвлекали занятия в школе, домашние дела, а ночью Пантушка не находил покоя. Целыми часами думал об убийстве, перебирая в памяти жителей Успенского и других деревень. Все люди, каких знал Пантушка, казались ему не способными на преступление. Во всей округе при жизни Пантушки не случалось убийств.
Велось следствие. Большинство жителей Успенского заявляли, что вечером в день убийства они не были в церкви.
Стародубцев расспрашивал о незнакомце, которого он заметил в толпе у церкви, но никто не мог сказать, что это за человек, откуда взялся: никому он будто бы не был знаком.
Была бы Пантушкина воля, он бы посадил в кутузку Степку-дурачка за то, что тот смутьянил народ, потом и попа туда же... Но за что он посадил бы отца Павла, Пантушка надумал не сразу. Все не находил явного повода. Тогда он решил: «За то, что он ест пельмени, когда народ голодает...»
Как-то вечером, в конце апреля, Митрий позвал Трофима Бабина:
— Бумагу из волости прислали, хлеба дают. Собирай бедноту.
Никогда еще не сходились мужики так быстро, как в этот раз. Помещение сельсовета не могло вместить всех, и тогда Митрий объявил:
— Пускай в избу пройдут члены сельсовета и комитета бедноты. Остальные могут со двора слушать, а кто будет мешать, того попросим уйти.
Сельсоветскую избу облепили мужики и бабы, толклись у открытой двери, глядели в окошки.
Председатель сельсовета развернул подворный список и торжественно произнес:
— Государство отпустило нашему селу рожь, овес и ячмень для обсеменения. А кроме того, зерно другого сорта на кормёжку.
Поднялся одобрительный гул, в котором потонул голос председателя.
— Да тише вы! — крикнул Митрий. — Надо дело делать, а не шуметь.
— Давай читай, — нетерпеливо сказал Трофим. — А шум от радости, сам должен понимать.
Митрий зачитал, сколько какого зерна получат жители Успенского, и спросил:
— Как будем распределять?
— По дворам!
— По едокам!
— По земельному наделу!
Каждый кричал, что хотел.
— Погодите! — Митрий поднял руку. — Сначала надо решить, кому не давать.
— Кулакам не давать! Тимофею, Кузьме...
— Сельский Совет есть власть на месте, — сказал Митрий. — А власть отвечает перед правительством, чтобы, значит, зерно было распределено по справедливости. Правильно я говорю?
— Правильно! — Трофим Бабин поднял руку. — Дай сказать.
— Говори!
— Мы в комитете бедноты советовались и порешили, что не надо давать хлеба кулакам и зажиточным: у них зерно найдется. Вот мы составили список...
— Давайте подряд по списку подворному, — предложил Митрий.
С председателем согласились и приступили к распределению зерна.
— Дегтярев Иван Петрович, — прочитал Митрий. — Середняк. Семья из пяти человек. Земли четыре десятины.
— Мужик нуждается, — сказал Трофим. — Дать ему до нового урожая на еду четыре пуда ржи и на посев сколько понадобится.
— Дать! — одним вздохом ответили мужики.
— Поехали дальше, — с облегчением произнес Митрий.
Сначала все обстояло спокойно. Но вот дошли до Купри, и тут крестьяне словно обо что-то споткнулись.
— На еду дать, а на семена не давать, — предложил Трофим.
— Это как так не давать?! — взвизгнул Купря, пробираясь сквозь толпу. — Меня из земельного обчества выбросить, а?.. У меня земельный надел есть, мне сеять надоть.
— Двадцать лет не сеешь, — возразил Митрий. — Мы у тебя и земельный надел отберем.
— На-ка, выкуси! — Купря уже пробрался в избу, подскочил к председателю, показал ему кукиш. Бороденка у Купри тряслась, глаза выпучились, на лбу надулись толстые жилы.
— Не безобразничай! — вскричал председатель. — Ты не трудовой крестьянин, а побирушка, лодырь. Скажи спасибо, если дадим зерна на еду.
— А на семена? — не унимался Купря. — На семена всем дали, а мне отказали. Что я, обсевок в поле?
— На семена не дадим! — твердо сказал Митрий. — Съешь семена или продашь, а землю не обсеменишь.
— Не давать ему! Чего там!
— Кусошник! Так проживет!
Выкрики слышались со всех сторон. Но Купря не растерялся. Он крепко выругался и вдруг заплакал. Слезы текли у него по щекам и терялись в бороде, кожа на лице сморщилась, рот дрожал.
Но мужики были неумолимы.
— Христовым именем всю жизнь кормился, прокормишься и сейчас.
— На чужих харчах жирок нагуляешь!
В конце концов Купрю выпроводили, обещав дать ему пуд ячменя на еду.
Но и без Купри не все обходилось гладко. Почти каждый считал, что ему дают мало, хотелось получить столько, чтобы и посеять и есть досыта. Особенно требовательны были бабы. Они кричали и на председателя
