Шрифт:
Закладка:
Дежурный усмехнулся: да ты никак сидел?
— Ну и сидел, по своей пьяной дурости. Уж пять лет как вышел, вкалываю будь здоров, а они, твари позорные!..
— Ладно, уймись. Как тот парень выглядел — помнишь?
— Пиши, начальник: хлипкий такой, плечи узкие, челка на глаза, голос хриплый, лет двадцати пяти... Почему Нинку звали учительницей, не знаю. Плащ у нее был зеленый, из болоньи, в руке было...
* * *
Ковалева майор Коломин допрашивал вместе с Грининым. Тот чуть не плакал, клял себя последними словами — и что напился как свинья, и что бросил товарища. Видно было, что весть об убийстве Арефьева действительно потрясла его.
— Вечером наши группы пойдут по злачным местам. С одной пошлем Пятакова — знаете его? С другой вас. Пойдете?
— Конечно! Я этих женщин сразу узнаю, даже по голосу.
За группой Марчука (три дружинника, участковый Володя Габидуллин и Ковалев) закрепили квадрат небольшой, но бойкий: привокзальная площадь, вокзал, сквер, что тянется вдоль железнодорожной насыпи, и пустырь за зданием перевозки почты.
Дежурить начали с шести вечера, за час обошли весь квадрат, поговорили с работниками транспортной милиции, дежурившими по вокзалу, заглянули на пустырь. Габидуллина оставили для наблюдения у пивного ларька.
Обстановка до одиннадцати была однообразно-спокойной. Еще в девять закрыли пивной ларек, и Габидуллин присоединился к группе.
В начале двенадцатого на стоянке такси вспыхнула драка: пьяные мужики не поделили машину. Дружинники растащили драчунов. Те в запале буянили и сквернословили, пришлось вызывать милицейскую машину.
Ковалев устал, но не сетовал. Когда увезли драчунов, вздохнул: да, беспокойная ваша служба... Каждый вечер, что ли, такая?
Марчук кивнул: это еще по-божески, бывает и похуже.
Около полуночи, обойдя в который уже раз вокзал, площадь и скверы, Марчук присел на скамейку, сказал Габидуллину: бери ребят и Ковалева, посмотрите напоследок пустырь. А вскоре увидел бегущего к нему дружинника.
— Товарищ капитан, на пустыре шумят!
Сообщив об этом по рации и попросив дежурного срочно послать к вокзалу патрульную машину, Марчук бросился к зданию перевозки почты. Здесь встретился с запыхавшимся Ковалевым:
— Она! Там она, Шурка! Я по голосу узнал.
Марчук послал Габидуллина и Ковалева в обход. А сам с дружинником, ориентируясь на огонек папиросы кого-то из куривших на пустыре, выскочил из-за почты и негромко скомандовал:
— Стоять всем на месте!
Компания бросилась в темноту. Задержали только женщину.
* * *
В прокуренной комнате одного из бараков Нижней Колонии на грязной постели валялся атлетически сложенный человек. Белки глаз воспалены, на худых щеках мелкая сетка склеротического румянца, от него несло винным перегаром. Это был Владимир Копылов, больше известный среди своих немногочисленных приятелей под кличкой Студент, человек жестокий и беспощадный.
Отца Студент не помнил — тот ушел от семьи, когда Вовке не было и года, а вот мать, проработавшая всю жизнь машинисткой, и сестренка Лидка стояли перед глазами, будто только вчера расстался с ними.
Всю жизнь мать мечтала вывести его в люди, твердила — вот выучится Володенька на инженера, тогда и она отдохнет на старости лет. Как ни пласталась за своей машинкой, много не зарабатывала, потому и жилось туго, а Вовке хотелось всего много и сразу. С третьего класса он пристрастился шарить по чужим карманам в школьной раздевалке. Когда подрос, стал отбирать у младших копейки, школьные бутерброды. Был он рослым, сильным — если кто сопротивлялся, бил.
В седьмом классе его застали в учительской, когда он шарился по сумочкам преподавателей. Мать умолила директора, чтобы Володечку не отправили в детскую колонию. Но из школы его исключили. Затем, как водится, улица. Компания таких же, как он, свихнувшихся подростков, безнаказанный взлом продовольственного киоска и похвала побывавшего уже в тюрьме за воровство парня, которого улица звала почему-то Метеором. Он и стал их «учителем».
И началась у Володьки воровская жизнь. С дружками забирались в киоски, а краденое носили Метеору. Стали чистить карманы пьяных, отбирать в подъездах деньги у женщин. Тогда же Вовка и приобщился к водке. Но через несколько месяцев их выловили — вместе с Метеором все они угодили за решетку.
И пошло-поехало. Сначала колония для несовершеннолетних, затем тюрьмы. Всего хлебнул Володька. И лес валил в тайге, и котлованы копал, и в штрафных изоляторах, случалось, за нарушение режима сидел. Освобождался по амнистии и по окончании срока. Но, выходя на свободу, снова брался за старое.
Последний раз Студент сидел за групповой грабеж и месяц назад, освободившись из колонии, вернулся в родной город. Остановился у Кисы — Мишки Ферапонтова, с которым когда-то вместе сидел — тому досталась комната после смерти бабки.
На третий день, очнувшись после беспробудной пьянки, увидел рядом в постели растрепанную Нинку-учительницу. Киса, знакомя их при первой встрече, сказал, что баба она мировая и годится на любое дело. И, разглядывая тогда испитое лицо спящей молодой женщины, сначала удивился, потом вдруг вспомнил Лидку, свою сестру, подумал о матери — сколько же ей сейчас? Поди, совсем состарилась? И резанула по сердцу горькая обида на мать.
Он написал ей недавно открытку: мама, мамочка, я на воле, может, наведаюсь на неделе, до Киселевки — рукой подать. Ответ матери не заставил себя ждать. «Не знаю, как тебя называть и как к тебе обращаться, — писала она, — но назвать сыном язык не поворачивается. Все, что могла, я для тебя сделала. Но ты на все это наплевал и стал вором, преступником, а потому забудь о матери и сестре. Знай, что мы выбросили тебя из своей жизни... Когда тебя посадили в первый раз, я думала, что тюрьма тебя исправит, как она исправляет многих. Ночи напролет плакала, все ждала, что сын постучит в окно, но не суждено было сбыться материнским надеждам. Если мать избитого и ограбленного тобой парня мне скажет, что я вырастила подлеца и зверя, я в свое оправдание ничего не
