Шрифт:
Закладка:
Слово истины пра-бытия, из-речение безнаучного знания, которое никогда не есть из-речение силы и власти и которое никогда не знает бессилия.
Поскольку, однако, мышление пра-бытия как мышление пра-бытия брошено в без-дно-основу, оно лежит «между» суще-бытующим и подставлено-открыто ему и занятиям им в такой остроте и резкости, от какой все и всяческое суще-бытующее обычно избавлено и убережено. Свидетельством существенной опасности, которой подвергается мышление пра-бытия, является то, что науки, поэзия-стихосложение (искусство), мировоззрения, хотя они и в основе своей различаются между собой по сущности и по рангу, по происхождению и влиянию, все же одинаково рьяно стремятся к обезображиванию или даже к подмене собой простой сущности философии. Поистине же, конечно, эта троица – [науки, поэзия, мировоззрения] – время от времени бывает предпослана сверх-силой суще-бытующего для создания помех философии под видом ее улучшения и спасения, чтобы привести пра-бытие в подчинение суще-бытующему и предоставить исключительные права забвению бытия, чего требует всякое представление о сущебытующем и производство вского сущебытующего.
Мышление пра-бытия, однако, осмысляет-насыщает смыслом само себя, раз-мысливая в его истине то, чему оно принадлежно, потому что оно со-бытуется от него как со-бытия-с-бытия.
Это постижение смысла не есть возвращение к выведенному из действия при этом и как бы отложенному в сторону, чтобы оно было под руками, мышлению как средству познания, а представляет собой совершенный на основе выбора-решения прыжок с долгим разбегом, чтобы впрыгнуть в перво-исток, в котором светится из бездны, словно источник, «разрыв» (зияние), который сущится как бытие промеж сущебытующего, чтобы тем самым оно как таковое было сохранено ёи забыто – то дополняя себе сокрытость пра-бытия и его выборы-решения, то отделяя себя от них, то погружаясь в отсутствие выбора.
В таком постижении смысла мышление пра-бытия выказывает себя не для того, чтобы только как бы осмыслить «себя самое» изолированно, в окаймлении пра-бытия. Как постижение смысла себя самого как мышления пра-бытия это мышление начинается. И в этом образе философия начинает самой собой и так она начинается сама: она есть начало. Но – иное, чем то первое, которое впервые вы-раз-мыслило бытие и назвало его φύσις.
В том, что снова было бы некоторое начало философии, причем она сама была бы этим началом – через посредство того, что пра-бытие само сущило бы как первоисток – в том-то и заключается Все. Только так будет сломлена сила суще-бытующего и занимания-возни с ним, а заодно и всякие расчеты-вычисления целесообразностей. Только так снова возникнет смутное представление о том, что не нуждается ни в каком действии-влиянии, а проницает все – поскольку оно бытийствует. Но это присуще только пра-бытию: сущить как пра-бытие. Мышление пра-бытия поэтому имеет свою собственную сущностную первопричину, свой собственный сущностный первоисток. (Ср. 67 Мышление пра-бытия.)
Философия есть пра-бытие: она принадлежна ему, но, скажем, не как вид только его постижения-понимания, а как сущение принадлежной пра-бытию истины. В этой истине философия имеет свою историю: однако истина пра-бытия – поскольку она есть безосновность бездны – до сих пор и долгое время была впутана в кажимость: в то, что бытие как суще-бытность исчерпывает сущность пра-бытия (ср. XIV. Пра-бытие и бытие) и в то, что представление бытия – это только то, что навязчиво бросается в глаза – то, в чем пра-бытие могло бы не нуждаться.
Сущебытность становится предметом предельно общего представления, а это представление – «рамками наук» как основных форм знания. А науки предстают как результаты деятельности и продукты «духа» и как блага «культуры». Потому не поражает то, что история мышления выступает как история духа и культуры или как история ее «проблем», причем она сама считается наиболее лишенной вопросов. Остается недопустимым малейшее представление о том, что философия могла бы принадлежать к истории пра-бытия, и даже быть только этой историей, борьбой безосновных бездн и основоположений истины пра-бытия, и ничем, кроме этого. Вместо этого господствует претензия на такую философию, которая обеспечит обсчет суще-бытующего и гарантирование положения того человека, который есть налицо в наличии (в качестве «жизненной мудрости», Насаждающей ценности «морали», разрешающей «загадки мира» «науки»). Эта претензия, порядком полинявшая и самонадеянная одновременно, разыгрывает, наконец, из себя третейский суд, который выносит приговор о бесполезности или пользе философии. Нечто подобное могло бы быть отнесено к безразличию, если бы из этого не возникало бы и не крепло во все более неузнаваемом и все более твердолобом виде представление о философии, которое выродилось в почти уже не принимаемый во внимание, но непоколебимый отказ от всякого вопрошания о сущности философии.
Следствие такого ложного толкования философии выражается в состоянии эпохи, которое позволяет ей знать о философии и ее истории (Geschichte) все исторически (historisch) – и не знать ничего об Одном, что составляет ее сущность: задавать вопрос об истине пра-бытия и возводить ее в ее неизбежности посреди растерянности и разрухи сущебытующего.
Такое знание разворачивается как постижение смысла философии у себя самой как мышления пра-бытия. Но это постижение смысла простирается до того круга, где обосновывается сущность человека, который уже с давних пор осуществляет не ведающее основы бегство от сущности – осуществляет, вдохновляясь кажимостью прогресса для завершения своего полного господства – все легче и все быстрее. Напротив, постижение смысла постигает самое первое: то, что человек есть невыказываемая тайна даже для самого себя – даже не принимая ни в малейшей степени серьезно «Я» и «Мы». Однако это в-тайне-бытие (не может быть ни вынужденным, ни сооруженным) – человек может только допускать таковое – посредством того, что уклоняется, совершая побеги в будто бы «науку» о «человеке». Но всякая тайна, в сохранении которой человек основывает возвращение к себе самому есть прикровение адресованности-призванности человека в истину пра-бытия, что приуготовляет к пространству игры выбора, в котором с-бывается-в-событии-с-бытием ответствование-распротивление сущности человека и божественности богов; это прикровенное таение есть Простое, которое потребно, чтобы состояться, отнюдь не необычайное, но оно способно заронить в без-дно-основу Вот-Тут-Бытия тот непокой, который остается очагом всей истории.
Воздвижению вопроса об истине пра-бытия посреди покинутости бытием суще-бытующего приходится знать о некажимости-неиллюзорности обоснования им истории и при каждой попытке – чем более изначально сказывание в ней произрастает из вы-раз-мысливания пра-бытия – постигать, что наивысшее достижимо всегда в основах у поэтов. Слово поэта насквозь проникнуто блеском околдовывающего очарования Близкого и Воспламеняющего. Это слово обретает ухо, лучше всех
