Володя вернулся на заре. Николай видел, как бережно он повесил пиджак, смятую шелковую рубашку, вытер сапоги и застыл перед распахнутыми дверцами шкафа, из которого исходил смешанный запах нафталина и табака. Володя вдохнул этот устоявшийся домашний запах и медленно прикрыл дверцы.

Утром заскрипели на колхозном дворе пароконные брички. Димка Валовой последний раз прошелся с гармонью по улице. Фуражка набекрень, на рубахе девичья лента английской булавкой пришпилена. Глаза осоловелые от бессонницы и самогона.

Из толпы провожающих к Димке подскочил Тихон. Длинные полы касторового пиджака, выменянного на толкучке, разлетались, как крылышки у куренка.

— Сыграй, Митя! Новую песню желаю спеть! — крикнул он гармонисту. — Современную, военную… Сыграй, друг, уважь!

Димка обалдело поглядел на Тихона и сомкнул мехи «хромки».

— Запевай, подыграю, — сказал он. — Мне теперь все равно… Запевай!

Тихон выпятил грудь и запел фальцетом.

Гармонист поймал знакомый мотив. Мелодия была хорошей, звучной и ясной. Николай знал песню.

Но то, что пел Тихон, тупо ударило в душу. Песня была изувечена, испоганена чьей-то недоброй башкой.

Увидев у проулка Николая, Тихон передохнул и изо всех сил проорал:

…И вернусь я домой

с деревянной ногой,

гордая любовь моя…

Красным туманом застлало Николаю глаза. Пальцы сжали костыли. Вот же, сволочь, подгадал! В самую душу ударил…

Если бы не проводы, Николай бы кинулся на Тихона. Бил бы по глазам, по сонному подбородку, по разинутому рту. Бил бы без жалости за изувеченную песню, за деревянную ногу, за погибшего на Западном Мишу Букалова, за себя, за свою боль, которую с великим трудом прятал от всех…

Уходивших в армию провожали за село. Анна Егоровна сидела на передке подводы, привалившись спиной к мешку, на котором химическим карандашом были написаны фамилии и инициалы ее младшего сына. Прозрачные глаза невидяще уставились на рыхлую, припорошенную пылью дорогу. Окованные колеса катились по ней бесшумно, мягко ступали копыта лошадей, и с каждым шагом уводила дорога все дальше и дальше от Зеленого Гая.

На следующий день возвратилась домой Анна Егоровна, мать Димки Валового привезла спеленатую платком «хромку». Ушли на поля бригады, проехала с бидонами на ферму Каданиха, отправился на почту Валетка.

Жгло поля. Над землей висела суховейная мга. И солнце садилось в нее, тяжелое и кровянистое.

ГЛАВА 4

Вода в озере была как устюженская финифть, густо-голубая, неподвижная и блестящая. От ее тяжести прогнулся галечный берег, поросший джерганаком. Зыбкие горы туманно стояли вдали. На колючих ветках кустарника комочками стыли сорокопуты, подстерегающие добычу.

Николай лежал на песчаной косе, по-щучьи прорезавшей воду. Солнце прокалило песок. Он шелестел, струился в руках, как вода.

Николай приходил теперь на озеро каждый день. После того, как ощутил он в ноге живое покалывание, еще терпеливее жарился на оглушительном солнечном припеке.

Чтобы добраться до песчаной косы, приходилось одолевать обрыв, крутой и щелястый, с жесткими гребнями промоин. Сегодня, когда Николай спускался, костыль соскользнул с глиняного уступчика. Николай покачнулся и наверняка упал бы. С размаху, лицом вниз, грудью на затвердевшие, как цемент, гребни. Упал бы, если б не раненая нога, которая вдруг чуть напряглась, помогая удержать равновесие.

Орехов обалдело сел на выступ и принялся тискать руками колено. Хотел согнуть ногу, но, как и раньше, она не подчинилась ему…

Надвинув на глаза изодранный бриль, Николай лежал на песке и думал, что вдруг еще не все кончено, вдруг он все-таки встанет на собственные ноги.

Он снова и снова трогал худое, ссохшееся, обтянутое кожей колено. Костисто выпирали суставы, вяло перекатывались под пальцами связки, податливо прощупывались дряблые, обессилевшие мышцы.

Нет, не будет уже в ноге прежней силы. Семь месяцев ведь шкандыбает на костылях. За такой срок могла бы нога и поправиться, а раз это не случилось, значит…

Встать бы на свои собственные, тогда Орехов показал бы, что рано его в инвалиды записывать. Бросить бы эти подпорки, он бы, наверное, от радости гору своротил.

Николай боялся, надеялся, расстраивался, гладил ногу и пугался своих невероятных дум.

Когда вконец сморенный жарой, он добрался до деревни, его встретила Антонида и попросила вечером зайти к ней.

— Что такое? — спросил Николай.

— Срок подошел. Надо Федору Маркелычу ответ давать, — объяснила Антонида.

Как стемнело, пришел Николай к Антониде. Кузнец уже был там. Он сидел, облокотясь на стол. Борода, как пролитые чернила, темнела на белой косоворотке. На столе стояла бутылка настойки, лежали вареные яйца и хлеб, нарезанный неровными ломтями.

Федор Маркелович недружелюбно покосился на Николая, минут пять посидел молча, потом встал и попрощался.

Когда Антонида хотела ему что-то сказать, он поднял руки, словно загораживаясь от нее.

— Не надо… Не глупый я, понимаю… Чего, значит, на роду написано, того не минуешь…

Он громыхнул о порог подкованными сапогами и ушел, осторожно притворив за собой дверь.

Антонида схватила себя за плечи перехлестнутыми руками, покачнулась, будто ее толкнули в спину. Потом метнулась к окошку и прилипла к стеклу.

— Кремень ведь, — сказала она.

— Что? — не понял Николай.

— Кремень, говорю, Федор Маркелыч, — задумчиво повторила Антонида. — За таким век проживешь, на тебя и дождинка не падет, никакой ветерок не прознобит… Трудно одному человеку на свете, Коля.

Она вздохнула и добавила:

— Птица и та по весне пару ищет и гнездо вьет, а человек от роду к гнезду приучен… Как же ему одному-то век на свете жить? Не стерпит он такой тоски.

Николай вдруг рассердился на хитренькие слова Антониды, на кузнеца, на самого себя. Зачем он пришел сюда? Еще мать ему говорила, что чужие дела — как топкое болото. Сам себя человек иногда не понимает, а уж в других разобраться и не думай…

Через неделю дала Антонида кузнецу согласие. Свадьбы не было. Приехал Федор Маркелович на подводе к дому Антониды, погрузил вещи и крест-накрест заколотил окна. По кресту на каждое окно и еще один — на двери. Антонида привязала к подводе корову Красулю. Красуля рвалась, мотала головой и норовила поддеть хозяйку рогом. Когда подвода тронулась, корова принялась протяжно мычать.

Плыл над землей июньский нестерпимый зной, мертво звенел облетающими листьями, прокаленным камышом на крышах, грохотом железных ободьев на окаменевшей земле.

Маялись поля, просили воды. Могучая, с упругими стеблями пшеница-двухзернянка и та не осилила взять в рост, не могла ядрено налить зерно. Колос висел слабый, ущербный. Реденькая гривка просматривалась насквозь.

Председатель через день ездил в район, просил дать воду. Ругался, стучал кулаками, возил из колхозной кладовой глечики с маслом,