Володя понимал и жалел мать.

— Уймитесь, мама. Изведетесь ведь так. Может, Тоню позвать?

— Не надо. Ты посиди рядом, я и отойду чуток. Измучилась я сердцем.

Николай нащупал костыли и вышел из хаты.

На следующий день Анна Егоровна поднялась с постели, заплела волосы и низко, по самые глаза, повязала платок.

— Хлеб буду стряпать, — сказала она Николаю. — Сухари надо сушить, подорожники печь… Тех было легче отпускать… Совсем меня, Коля, война ограбила.

Николай подал ей похоронную.

— Долго держал?

— Вчера Валетка принес. — Николай отвернулся, чтобы не видеть серого, словно присыпанного золой лица Буколихи, не видеть прозрачных, подтаявших глаз. — Не мог мальчонка вам отдать.

— Куда мальцу такие бумажки носить… У большого и то духу недостанет… Вторая теперь у меня.

Она спрятала похоронную в сундук, где, завернутые в платок, лежали ее документы. Метрики о рождении детей, удостоверения сельскохозяйственной выставки, квитанции об уплате налога, школьные похвальные грамоты, билет МОПРа, извещения об обложении мясом. Теперь прибавились еще и похоронные.

Мешок был большой, из домотканой холстины. Анна Егоровна складывала в него белье, полотенце, шерстяные носки, сало, пересыпанное солью, сухари. Засовывала мешочки с рыжим самосадом, вяленое мясо…

— Не клади много, мама. — Володя сидел возле стола. — Куда мне столько всякой всячины?..

— Помолчи, — строго остановила его Анна Егоровна. — Не первый мешок собираю…

Она была немногословной. Глянцевый блеск глаз с краснинкой в уголках и лиловые морщины под набрякшими веками выдавали невероятную усталость. Она сутулилась, вздергивала плечами и никак не могла их расправить.

Может, не случись повестки Володе, она еще лежала бы под лоскутным одеялом и голосила по убитому сыну. Синенькая бумажка подняла на ноги, заставила стирать, варить, печь, жить. Заставила собирать мешок младшенькому, самому дорогому, последышку, которому вышел черед идти туда, куда уходили по повесткам мужики из деревни.

Плакали по мужикам бабы, липуче висли на шеях, пекли туго замешенные подорожники и собирали мешки. Голосили при расставании и знали, что надо идти мужикам. Нужно идти им на эту растреклятую войну…

В горнице хлопотали Антонида и Варвара. Расставляли на столе закуски и бутылки с самогоном.

— Кузнецу ответ дала? — Варвара повела плечами и расстегнула верхнюю пуговицу на кофте. — Духотища какая…

Антонида покачала головой.

— Доиграешься, что из-под носа уведут. — Варвара вскинула на стол четверть с самогоном. — Панька Хомутова к нему в кузню по два раза на дню бегает… Вдовица теперь Панька по всей форме. А она баба сочная, зацепистая.

— Пусть, — ответила Антонида.

— Во дуреха! — удивилась Варвара и почесала бок. — Одинешенькой остаться хошь? Помяни мое слово — на этой войне мужиков подчистую скосят. Одни бабы по деревням останутся. Мой хвороба первым парнем окажется… А разве он мужик, ежели как следует разобраться? Так, штаны носит… Вот, почитай, и все мужичье звание… Эх, доля наша бабья! Не зевай, Тонька. — Варвара с силой потянулась. — Федор Маркелыч хоть и в летах, а могутной. У меня на этот счет глаз вострый, — усмехнулась Варвара. — Кабы моя воля, я бы свою хворобу не глядя на кузнеца променяла и придачу еще дала. Эх, Тонька, подруженька моя, такой кусок тебе в руки валит, а ты рыло воротишь.

— Помолчи, Варя, — сказала Антонида и деловито принялась резать баранину, складывать в миску липкие жирные куски. — У меня сроку еще семь дней… Узнает Тишка про твои разговоры, вожжами отходит.

— Отходился уж, — жестко сказала Варвара. — Вот где он у меня теперь сидит, твой двоюродный брательник.

Она выхватила из-под ножа кусок баранины, плеснула в чашку самогона и выпила одним махом.

— Чтобы наше не пропадало, — сказала она, заедая мясом выпивку.

Володя вышел на двор. В дальнем углу стояла старая урючина, окостеневшая от выстоянных лет. На минуту он прижался грудью к ее стволу. Потом зашагал вдоль дувала. Шел и трогал ненужные, брошенные вещи, которые он помнил с малых лет. Он вырос, а вещи состарились, и их забыли. И он тоже забыл и лишь теперь вспомнил, какой большой и интересный мир открывали колеса с выбитыми спицами, опрокинутые остовы телег, поваленные бороны и рассыпавшиеся кадушки. Володя чувствовал, что он виноват перед надежными и безмолвными друзьями детства. Он касался руками их, шершавых, теплых, знакомых до мельчайшей щербинки. Хотел унести о них память.

В дом набирался народ. Пришел бухгалтер дядя Петя, доводившийся Анне Егоровне родичем, пришел Валетка с балалайкой, Каданиха, соседи и близкие. Явился на проводы и Тихон. Володе он принес гостинец: десяток печеных яиц и шматок сала.

Проводы были крикливые, шумные и бестолковые. Пьяный угар смешался с топотливым плясом. Горькие слезы, пот, женские платки, белые, как лебеди, забубенное треньканье Валеткиной балалайки, духота — все перемешалось в низкой горнице.

На крошечном пятачке в углу возле двери под треньканье балалайки плясала Варвара. Она дробила ногами, выкрикивала частушки и не в лад взвизгивала.

У раскрытого окна, едва не уткнувшись лбами друг в друга, сидели дядя Петя и Тихон.

— Ты знаешь, какая моя болезнь? — допрашивал Тихон бухгалтера, ухватив его за рукав. — Доктор из нашей медсанчасти, Пятницын, мне говорил, что моя болезнь на мильон человек три раза встречается. По мирному времени меня бы в научный институт положили. Года два бы на готовеньком полеживал, а сестрицы в белых халатах за мной бы ухаживали.

— Как бы не так, — орал на полстола дядя Петя. — Тоже мне нажил болезнь, чудо-юдо. Да, хошь знать, в прежние времена половина мужиков грыжей маялась… Твоя болезнь — тьфу! Плюнуть и растереть… Да, хошь знать, ее бабы наговорами вылечивают… Обдурил небось врачей, сатана еловая, и за женину юбку от войны схоронился.

— Без меня фашистов побьют, — Тихон захлопал жидкими ресницами, хватил самогону и поморщился. — Никто еще Россию не мог осилить. Сколько нападали, а победить не могли… Боком вышло! А ты говоришь — воевать…

— Ладно, — дяде Пете надоел прилипчивый собеседник. — Сиди, черт с тобой, парь свою грыжу под Варвариным боком. Без тебя Россия, репей ты подзаборный, выстоит… Хошь знать, так я наперед тебя воевать пойду, как край придет…

— Эт почему так говоришь? — вскинулся Тихон. — Почему меня обижаешь? Думаете все, что Тишка Катуков тля, сморчок? Да мне еще годок, и я в люди выйду… Дом отгрохаю под железом на шесть комнат…

— От каких это капиталов? — ехидно прищурился дядя Петя. — Давно бы родительский пропил, кабы Варвара тебя на узде не держала…

Бухгалтер отцепил рукав от скрюченных Тишкиных пальцев и ушел к Анне Егоровне. Тихон выругался, налил самогону. Жадно выпил и, пригорюнившись, уронил голову на руки. Подбородок его отвис, глаза закрылись, и через минуту он уже