считать родным и на которые именно он навёл смерть. Гешов шёл медленно, страшась увидеть свой дом, а точнее сказать — его руины, о которых говорил ему портовый рассыльный.

Вот здесь был дом Ивайло и Райны, здесь Акопа-ювелира, здесь Степана-лесоторговца, здесь Григория, который держал кирпичный заводик… Знакомые места изменились, напитались кошмаром произошедшего и уже не вызывали тёплых чувств. Где-то пятая часть домов в городе сильно пострадала, и уже были видны бригады рабочих, разбиравших развалины.

Наконец судовладелец подошёл к своему дому. Его красавец особняк, что он построил для молодой жены, и на который заглядывались все жители города, был сожжён полностью. Чёрные закопчённые стены и провалы окон. Он стоял перед тем местом, что раньше было крыльцом, и молился. Слишком сильный, чтобы плакать, он просто молился. Просил Бога, чтобы его жена и ребёнок были живы, чтобы это всё оказалось лишь ужасным сном.

Потом он подошёл к сохранившемуся дому по соседству и постучал в дверь. На его стук открылось окно наверху, и недовольный голос спросил:

— Кого там нелёгкая принесла? Не ведаешь что ли — карантин в городе?! Никого не принимаем!

— Василий, ты не узнаешь меня? — прокричал, задрав голову судовладелец.

— Гешов? Ты живой? Я думал, что погиб!

— Я был в плавании, потом карантин. Василий, ты не знаешь, где моя семья, что с Ефросиньей?

— Ефросинья? Так все умерли! Весь дом вымер! А потом сгорел! — Богдан видел своего собеседника, почувствовал паузу в его речи перед последней фразой и разглядел, как забегали его глаза.

— Вы сожгли мой дом? — прямо спросил он соседа.

— Что ты?! Как мы могли! Он сгорел сам! Но там все умерли, все! Оттуда долго не раздавалось ни звука! Сам понимаешь, чума!

— Ты, Василий? Как же так, ты был гостем на моей свадьбе?

— Что ты знаешь? Ты не видел чумы! Не понимаешь ужаса смерти, которая может взять любого и даже тебя! Уйди! — и окно захлопнулось.

Горечь подтупила к горлу Богдана. Он упал на колени, просто захлёбываясь желчью, его рвало на покрытые копотью камни улицы.

Гешов бродил по городу до ночи. За конём он нисколько не следил, и чудо, что тот увязался за хозяином. Наконец, уже в полной темноте, которую разгоняли редкие фонари, он постучался в дверь епископа Автонома. Иерарх жил в небольшом доме, не демонстрируя своё положение. Богдана здесь хорошо знали, тот всегда жертвовал средства на церковные нужды и не раз бывал у иерарха.

Дверь открылась, служитель посмотрел на него и молча отвёл к епископу, будто его давно ждали. Автоном кивнул ему на стул около своего стола в кабинете, закончил что-то писать, перекрестился на иконы и устало спросил:

— Давно вернулся?

— Сегодня из карантина вышел, Владыка.

— Что пришёл?

— Покаяться хочу!

— В чём? — искренне удивился Автоном.

— Это я чуму в город привёл, Владыка! — Богдан хотел выкрикнуть это, но вышел только сдавленный всхлип.

— Что? — Автоном посуровел и напрягся, — Как ты?

— Я! Точно знаю! В карантинном доме все говорят, что заразу притащил турок, который краденые драгоценности Трапезундского паши под видом женских вещей для Замойских в Могилёв вёз. Я привёз турка из Трапезунда. Он как раз тканями, да вещами торговал, только вот подозрителен турок был — деньгами сорил, да и Ефросинье он как раз серьги подарил. Я его тайно провёл в город без карантина и досмотра и передал его Симону Сапогу, чтобы тот его в Могилёв доставил.

— Того самого турка? — епископ неверяще покачал головой.

— Точно. Да и слуги его ещё в Трапезунде заболели. Я виноват, больше некому.

— Ох, беда! — владыка встал из-за стола и заходил по комнате, — Как же ты, Богдан?

— Деньги мне глаза застили, Владыка! Мне всегда везло…

— Деньги… Вот мог бы и догадаться, что ты слишком азартен, мальчик…

— Владыка, а моя семья? Может, кто уцелел? Сестра должна была спрятаться в моём доме…

— Хотел бы я дать тебе надежду, но… В городе никого из твоих в живых нет точно, а за город кордоны не выпускали. Трупы закапывали без опознания, часть сожгли, иногда вместе с домами. Если не твои капитаны вывезли…

— Нет, Владыка… Наказывает меня Бог…

— Сын мой, пути Господни неисповедимы. Чего ты хочешь? Зачем ты пришёл именно ко мне? Хотел бы точно узнать про семью, или чтобы наказали тебя, пошёл бы к коменданту…

— Не знаю, Владыка. Что делать не знаю. Руки на себя наложить? Всё сам погубил. Жена, сын, сестра, дети её… Город, люди — столько людей! И я в этом всём виновен! — голос его повышался, и последние слова он прокричал.

— Руки наложить! Да как у тебя язык повернулся такое сказать! — епископ даже зарычал, но сразу же пришёл в себя, — Нет, сын мой — испытания сии даны тебе, дабы научить тебя, направить тебя… Ох, тяжело-то как! Давай-ка, сын мой, помолимся.

Они встали на колени перед иконостасом и молились. Молились долго, истово. Потом без конца говорили. Утро застало за беседой.

— Ох, сын мой, что же нам с тобой делать-то? — вздохнул епископ.

— Я не знаю, Владыка. Пойду, наверное, к коменданту, сдамся. Пусть казнят, есть за что.

— Нет. — твёрдо сказал Автоном, — Не пойдёшь. За свою вину ты муками совести платишь и платить будешь! Казнить тебя, только страдания твои облегчать! А это и есть наказание твоё! Моё слово такое!

— А куда же мне идти?

— В монастырь? Нет, слишком ты для обители дерзкий. Уезжай, Богдан.

— Куда, Владыка? Обратно в Турцию?

— Нет. Просто подальше, где у тебя друзей-знакомцев нет. Начни всё заново и попробуй не повторить своих ошибок, сын мой!

— Можно, Владыка, последнюю просьбу?

Автоном недоумённо поднял брови.

— Не за себя прошу, Владыка! Я хочу своё имущество пустить на помощь пострадавшим от чумы! Моя вина́! Деньги эти прокля́тые, что мне всю жизнь изуродовали! Прошу церковь взять всё под опеку.

— Богоугодное это дело, Богдан!

— Но это ещё всё, Владыка. У меня брат названный есть, зять мой — Ивайло Попов. Пропал он без вести, но верю, что он вернётся. Не может он не вернуться. Он такой!

— И что же ты хочешь?

— Не могу я оставить Ивайло без всего. Вернётся он, дома