сельскими районами Хьепхоа. Они пытались управлять государством на уровне общин с помощью исключительно вьетнамской бюрократии. Например, в Хьепхоа единственными гражданами Франции были управляющий сахарного завода и священник католической церкви. Тюа объяснил, что французы оказались перед дилеммой. С одной стороны, они знали, что их никогда не примут или что они не смогут работать на уровне общины. С другой стороны, пытаясь управлять страной из больших и малых городов через местных чиновников, они теряли связь с народом. Вьетнам, напомнил мне Тюа, был и остается обществом, ориентированным на общинный уклад. Чужаки, жившие в городах, являлись заложниками той информации, которую им скармливали вьетнамские «прихвостни» (так народ называл многих чиновников, поставленных французами).

В 1947 году, после того как правительственные войска под руководством Франции арестовали нескольких лидеров сопротивления и отправили их в страшную тюрьму на острове Консон, движение сопротивления было вынуждено принять более строгие меры безопасности. По необходимости вся работа сопротивления ушла в подполье. Так родилось теневое правительство.

Тюа объяснил, что в вопросе о насильственном сопротивлении французам крестьянство Хьепхоа разделилось. Французы не нравились практически никому — они были западными людьми. Они не нравились даже вьетнамскому чиновничеству, которое, работая на французов, извлекало выгоду из системы. Но большинство людей в то время не были ни ярыми сторонниками сопротивления, ни антифранцузами. Фермеры Хьепхоа просто хотели спокойно обрабатывать свои рисовые поля.

Но стали бы жители общины сообщать правительству о тайной деятельности сопротивления? Хай Тюа улыбнулся моему вопросу, а затем терпеливо объяснил наивному американцу вьетнамский путь. Независимо от того, насколько политически вовлеченными или апатичными могут быть крестьяне, почти никто никогда не сообщит правительству о деятельности сопротивления. Это означало бы подвергнуть своего вьетнамского товарища аресту, пыткам или даже смерти от рук западных людей. Практически никто не стал бы этого делать. Это была ситуация «они» против «нас».

Но, конечно, утверждал я, среди людей, поддерживающих правительство, были и такие, кто пошел бы наперекор этому кодексу.

Тюа настаивал на том, что большинство жителей общины относились к французам и их вьетнамским сторонникам с таким презрением, что в плане защиты лидеров сопротивления от захвата на них можно было положиться. А те немногие, кто мог поддаться искушению нарушить свои вьетнамские социальные обязательства, осознавали риск такого предательства. В сельской вьетнамской деревушке не существовало секретов, и все понимали значение слов «революционная правосудие».

Оба информатора настаивали на том, что центральное место в мировоззрении вьетнамцев занимает укоренившаяся неприязнь к иностранцам, и что этот факт в их общине сыграл ключевую роль. Тюа описал это явление применительно к французам, но дал понять, что, по его мнению, оно распространяется на всех западных людей. Я начал искать подтверждения этому заявлению, и когда я поднял этот вопрос перед своими вьетнамскими коллегами из правительственных структур, то быстро понял, что это очень деликатная вещь. Один офицер южновьетнамской разведки улыбнулся и сказал мне, чтобы я «не обращал внимания на подобные заявления вьетконговского предателя». Хай Тюа, объяснил он, был родом из революционной деревушки, где его сознание искажено коммунистической пропагандой. Но другие ответчали на этот вопрос по-своему. Ссылаясь на многовековую борьбу Вьетнама против иностранного господства, они подтвердили, что ксенофобия вьетнамцев вполне реальна. Иностранцы, объясняли они, часто не замечают этого, потому что «вьетнамский путь» предписывает скрывать подобные чувства. Вежливая улыбка и кажущееся покорным поведение многих вьетнамцев были маской, за которой часто скрывалось презрение к иностранцу. Один из моих более откровенных коллег, прошедший подготовку в американской разведывательной школе на Окинаве, подытожил ситуацию, напомнив мне: «Вы ничего не можете поделать, если вы американец, но вы должны всегда помнить, что очень немногие из наших людей способны испытывать к вам искренние положительные чувства. Вам нужно исходить из того, что далеко не все вас любят и доверяют вам, и не нужно обманываться азиатской улыбкой».

Однако тот факт, что отец Хай Тюа был государственным служащим у французов, меня заинтересовал. Вот бывший коммунистический староста общины, отец которого выполнял практически те же обязанности в той же общине, но уже у ненавистных французов. Что же произошло, что заставило сына выбрать столь радикально иной путь?

Тюа улыбнулся. Он предпочел бы сохранить нейтралитет в этой борьбе, но ситуация в Хьепхоа не позволяла этого сделать. Пока французы продолжали свои тщетные попытки управлять сельской местностью из городов и поселков, Вьетминь становился все сильнее и сильнее. Правительство мало что делало для народа, кроме взимания налогов, и все больше воспринималось крестьянством как внешняя сила, от которой практически нет никакой пользы. Народу приходилось все чаще и чаще сталкиваться с движением сопротивления, которое постоянно было представлено на таком важном общинном уровне. Тюа вспоминает, что к 1949 году в каждой деревне уезда Хьепхоа существовала своя «группа самообороны» — отряд безоружных добровольцев, которые заблаговременно предупреждали о приближении правительственных войск. Позже эти отряды стали ядром вооруженных партизанских отрядов Вьетминя.

Отцу Тюа становилось все труднее сосуществовать с вьетминьцами. По мере роста сопротивления французам, в общине появился новый лидер Вьетминя. Этот человек был северовьетнамцем, который переехал на юг со своей семьей по настоянию французов, привлеченный обещаниями большой экономической выгоды для тех, кто переедет на юг для работы на каучуковых плантациях. Французские обещания оказались пустышкой, и среди этих переехавших, обманутых и разочарованных северян Вьетминь нашел множество преданных рекрутов.

К 1949 году этот лидер Вьетминя начал требовал все бóльшую и бóльшую помощь от отца Хай Тюа, который не мог подчиниться, не рискуя получить отпор со стороны Франции. Столкнувшись с этой дилеммой и страдая от ухудшения здоровья, он ушел в отставку. Вьетминь сразу же объявил старого чиновника предателем и попытался его устранить. Последними воспоминаниями Хай Тюа об отце были воспоминания о том, как измученный старик прятался в бамбуке каждый раз, когда вьетминьцы приближались к деревне.

Тюа было девятнадцать лет, когда умер его отец — как раз тот возраст, когда можно было служить солдатом как у французов, так и у вьетминьцев. По его словам, «после смерти отца я решил остаться дома, чтобы заботиться о матери и сестре. Для этого мне пришлось стать опытным уклонистом от призыва». Реакция Тюа на судьбу отца была предсказуемой. Он не хотел иметь ничего общего с политикой ни одной из сторон, равно как и не хотел попасть в сети вербовщиков, которые регулярно рыскали по деревням Хьепхоа в поисках мужчин военного возраста. Почти три года хитрому Тюа удавалось избегать исполнения обязательств перед каждой из сторон развивающегося конфликта.

Но когда движение сопротивления переросло в полномасштабную войну, оставаться нейтральным