к синеватым теням противоположной стены, в которых скрылся скромный алтарь. Справа от него стояло пианино с немного выдвинутым в сторону пуфом, который будто приглашал своего музыканта скорее сесть играть.

— 18:03, опаздываете, мистер Гесс. Подобное сегодня только мне позволено, — услышал я знакомый добродушный голос из расступившейся позади толпы.

Не дав сказать мне и слова приветствия, Фрай, отзывчиво кивая поворачивающимся к нему лицам, за локоть протянул меня вдоль прохода. Указав на единственное свободное на первом ряду место, мужчина быстро шепнул мне на ухо: «Хорошо, что ты пришёл. Потом, пока все будут расходиться, подожди меня в беседке сзади церкви». После брошенной фразы он быстрым шагом устремился к алтарю, перед которым его уже ожидал мужчина в тёмной рубашке с колораткой [элемент облачения клириков и иных священнослужителей в западных Церквях и церковных общинах, представляющий собой жёсткий белый воротничок].

Я занял своё место, находящееся аккурат напротив замеченного ранее музыкального инструмента, и вместе со всеми смотрел на то, как Фрай спешно переговаривается с настоятелем. Я чувствовал себя не более чем странно, будучи привилегированным гостем на этом собрании, однако мне в какой-то степени льстило, что меня лично пригласил человек, которого, как выяснилось, все с нетерпением ждали.

Когда Фрай и священнослужитель закончили свои переговоры, шёпоты собравшихся стихли. В церкви воцарилась торжественная тишина.

— Добрый вечер, братья и сёстры, — объявил настоятель. — Сегодня нас собрал здесь известный многим из вас и так много сделавший для нашей обители господин Винтер. Те, кто приходит к нам с самого начала работы церкви, наверняка знают, как долго я просил нашего благодетеля, вдохнувшего в это место новую жизнь, как-нибудь сыграть для нас. Но мистер Винтер только недавно решил исполнить мою скромную просьбу и попросил разрешения организовать в нашем пристанище небольшой концерт. Много лет зная этого достопочтенного человека, я могу сказать, что он прекрасный музыкант, поэтому не буду больше заставлять вас ждать долгими вступлениями.

Стоявший рядом с настоятелем Фрай на фоне низкого и уже начинающего лысеть мужчины выглядел ещё более утончённым и благородным, чем при нашем вчерашнем знакомстве. Его тёмные волосы вновь были аккуратно зачёсаны назад, а однобортный пиджак и прямые брюки заменил единый комплект чёрного костюма, который подчёркивал все достоинства его статного телосложения. На белоснежном воротничке рубашки сидела чёрная бабочка-галстук, которую он поправил в харизматичном жесте перед тем, как с тёплой улыбкой поздороваться со своей публикой.

— Здравствуйте! Я очень рад, что вы нашли время для того, чтобы прийти на моё выступление. Сегодня я бы хотел сыграть для вас музыку, на которую меня вдохновили мотивы нашего акапельного хора. Надеюсь, она придётся вам по душе.

Настоятель покинул алтарь, а Фрай опустился за пианино. Сидевший к нему ближе всех, я увидел, как его лицо приобрело серьёзное выражение и как он, концентрируясь, на пару секунд прикрыл веки. Когда с его губ сорвался вздох и ресницы вновь распахнувшихся серых глаз дрогнули, длинные пальцы опустились на клавиши, и зал заполнился звуками фортепиано.

Музыка началась нерешительно, будто спрашивая лёгкими колебаниями высоких нот, может ли она побеспокоить присутствующих. Пронизывающие пропитанный запахом ладана воздух слабые звуковые волны медленно устремились к прихожанам и, постепенно усиливаясь, окутали их облаком тумана. Набрав полную силу, звучание пианино превратилось в мощное воззвание к небесам.

В благозвучных переливах было намного больше правильно разложенных на нотном стане целых, половинных, четвертей, восьмых, шестнадцатых и тридцать вторых. Музыка, вырывающаяся из-под тонких пальцев, будто существовала сама по себе и не принадлежала ни её написавшему, ни слушателям. Она заполнила своим сладкозвучием каждый атом пространства внутри церкви, которое в вихре аккордов исказилось и расширилось до размеров бесконечного космоса и одновременно сжалось до крохотной песчинки.

Настроение композиции неустанно менялось, позволяя ощутить спектр всех доступных смертному чувств. Звучание было выразительным и одновременно сдержанным, волевым и неумолимым, трогательным и полным силы, порывистым и тягучим, напряжённым и дарующим спокойствие, светлым и грустным, набиравшим громкость и тихим. В нём словно были заключены все тайны мироздания.

Я купался в гармонии обволакивающих меня звуков и чувствовал, как потерявшая какой-либо вес душа покидает необычайно отяжелевшее тело.

В этом божественном звуке я слышал, как рождался и рушился мир. Я слышал бурление быстрых ручьёв, спускающихся с вершин гор, и убаюкивающий плеск равнинных рек, свист песчаных бурь и ход арктических ледников, порывы ветра выжженных степей и дыхание широколиственных лесов, взрывы рассвирепевших вулканов и успокаивающий шум морских волн. Я слышал первый крик младенца, звонкий детский смех и пронзительный плач, трепет юношеской любви и горечь первой потери, радость встреч и грусть расставаний, ритмичное биение зрелой энергии и спокойствие старости, последний вздох умирающего.

В этой музыке было всё — от шелеста крыльев бабочки до звука вращения вселенной. Она соединила в себе всё, что когда-либо мог пережить и увидеть человек за свой короткий отведённый срок и невероятно длинную жизнь.

В другом времени и пространстве до моих ушей доносилось, как кто-то плачет, кто-то другой тихо просит передать ему платок; а мои собственные чужие щёки полыхали огнём. Всё это происходило где-то за гранью моего собранного по обрывкам нот мира, который теперь управлялся движениями чужих рук.

Моя мёртвая душа возрождалась из пепла, сдуваемого с вновь обретённой плоти звуками фортепиано. Ослепшими глазами я видел только то, как над единственным освещённым клочком пола возвышается фигура музыканта, сидящего за своим инструментом. Его запястья плавно двигались по клавишам, извлекая из них избавление от всех существующих в жизни страданий. Это был кристально чистый звук его собственной литургии, в которую, я не сомневался, он вложил всё, что имел.

Когда последний мощный удар аккорда ударился о металлические своды и разлетелся вдребезги прощальным вздохом «Аллилуйя», в церкви воцарилась гробовая тишина. Она несколько долгих мгновений обнимала за дрожащие плечи каждого застывшего в оцепенении присутствующего, пока кто-то наконец не осмелился нарушить её одиночными хлопками ладоней. Этот слабый звук, возвративший всех к реальности, за какой-то миг разорвался в урагане оглушительных аплодисментов.

Люди повскакивали на ноги и купали в рукоплесканиях также поднявшегося со своего места музыканта. Мужчина, в одиночестве противостоящий захлёстывающим его волнам долго не стихающих оваций, опустился в сдержанном поклоне и одними губами произносил «спасибо, спасибо, спасибо..».

Настоятель, как хозяин церкви и как человек, который первым смог оправиться от пережитого катарсиса, подошёл к Фраю и, крепко пожав его руку, со словами благодарности вручил ему корзину с фруктами. Я понимал, что эти фрукты могли быть выращены и собраны только прихожанами, которые заранее решили подготовить подарок для своего благодетеля.