Беспокойство современных историков по поводу наличия непруденциальных добродетелей проявляется у ведущего историка Голландской республики, пишущего на английском языке, Джонатана Израэля. В одной из своих масштабных книг "Голландская республика: Its Rise and Fall" (1995 г.), посвященной "золотому веку" бедного права. В самом начале он признает, что это была "развитая система гражданской помощи бедным и благотворительных учреждений... исключительная в европейском масштабе". ... исключительная по европейским меркам"⁸ Распределение бедных по конфессиям, включая евреев (и даже в конечном итоге в XVIII веке католиков, а гораздо позже социалистов и теперь мусульман), предвосхищает так называемую "столбовую" (verzuiling) политику Нидерландов, усиленную богословом и премьер-министром Абрахамом Куйпером в конце XIX века. Каждому столпу присваивается суверенитет в своей области, а значит, и ответственность за сострадание к своим бедным. (Понятия Куйпера, к несчастью, были подхвачены африканерскими социологами и теологами, учившимися в Голландии в начале ХХ века, в качестве обоснования собственной теории апартеида).

"Но, - утверждает Израэль, - благотворительность и сострадание... не были единственными мотивами"⁹. И затем он перечисляет все благоразумные, корыстные причины заботы о бедных, игнорируя, как это делает Маккантс, проблему любого такого коллективного действия в обществе с максимальным числом людей. Его первый пункт кажется наименее правдоподобным - "трудовой потенциал сирот" стоит использовать. Сбор дуба едва ли может оплатить даже первую миску каши. Далее Израиль обращается к гражданской гордости городов и социальному престижу внутри города, который можно получить, управляя "заботливыми, ответственными и хорошо организованными" учреждениями. Многочисленные заказные картины с изображением того или иного благотворительного совета управляющих, десятки которых висят сейчас в обновленном Рейксмузеуме в Амстердаме, свидетельствуют о том, что в золотой век северных Нидерландов гордость и престиж считались достойными приобретения. Но трудно понять, как можно отличить такое вознаграждение тщеславия от самой добродетели благотворительности, во всяком случае, если мы хотим ограничить нашу историческую науку в позитивистском стиле "предсказательной силой". Если забота не ценится обществом, то ее проявление в хорошо организованных институтах не принесет социального престижа. Тогда забота - это вопрос нравов, а не институтов. Для обозначения высокой ценности заботы у нас сегодня есть слово: "благотворительность".

"В основе же, - продолжает Израэль, - и теперь мы подходим к пруденциальной аксиоме, - предполагаемые акты благотворительности были "довольно эффективными инструментами социального контроля", поддерживая достойных бедняков (то есть, скажем, наших голландских реформатских бедняков в Роттердаме). Или, как выразился Зиммель в 1908 г., мы оказываем благотворительность, "чтобы бедные не стали активными и опасными врагами общества".¹⁰ Эта политика, по словам Израэля и Зиммеля, сводилась к подкупу бедных, чтобы они вели себя хорошо, в стиле Бисмарка, придумавшего современное социальное государство.¹¹ Историк Пол Лэнгфорд делает аналогичное утверждение о расцвете благотворительности в Англии. Больницы и дома для подкидышей XVIII века были "построены на фундаменте буржуазных чувств, смешанных с твердым корыстным интересом".¹² Простое благоразумие, видите ли, таинственным образом преодолевает стимулы к халяве, с которыми сталкивается такой классовый интерес. "Благотворительные" представители голландской и английской буржуазии, правильно понятые, на самом деле вовсе не были благотворительными. Они были просто хитрыми, негодяями.

Подобные аргументы, как мне кажется, не убедят, если только человек с самого начала не будет настроен на поиск профанной, а не священной причины для каждого акта благотворительности на 100 процентов. Когда материалистический/функционалистский аргумент приводится в исторических работах, он, как правило, не подкрепляется аргументами и доказательствами, причем в той области интеллекта, которая гордится тем, что предоставляет аргументы и доказательства. Бисмарк же, напротив, неоднократно и в обстоятельствах, когда прусская и германская имперская политика того времени делала это правдоподобно действенным и когда он мог своими силами добиться намеченного результата, говорил, что он сделал страхование по старости полностью национальным, чтобы приобщить опасный класс к идее монархии.¹³ Маккантс действительно предлагает немного аргументов и доказательств для своей герменевтики подозрений, но именно это и делает ее книгу необычной. Большинство историков, таких как Израэль и Лэнгфорд, выдвигая подобную точку зрения, этого не делают. Отсутствие фактической аргументации свидетельствует о том, что подозрение привносится в историю извне.

Никто, даже такие прекрасные историки, как Израэль, Лэнгфорд и Маккантс, не объясняет, каким именно образом "социальный контроль" или "корысть" должны были стать результатом раздачи больших сумм денег бедным. Иногда это срабатывало. Например, мы, американцы, неоднократно пытались предотвратить бегство гаитян во Флориду, вторгаясь в Гаити и навязывая ее элите деньги, которые, по нашему представлению, перетекают к бедным. Мы делали это по всему периметру наших южных границ, хотя зачастую это не приводило к тем благоразумным результатам, которые обещают реалисты во внешней политике. Но ни один историк Голландии или Британии не рассказывает о том, как гражданская благотворительность могла привести к такому результату - в конце концов, это клише в исследованиях революций, что бедные восстают, когда их положение улучшается, а не когда оно ухудшается, - и не предлагает доказательств того, что циничная благотворительность была на самом деле эффективной. Достаточно смутного, строго материалистического и пруденциального подозрения, не подкрепленного ни фактами, ни логикой. Предполагается, что бремя доказательства должно лежать на людях, которые верят голландцам на слово, что они раздавали деньги бедным из благотворительных побуждений. Но почему это бремя доказательства?

Это не поддается исчислению. Возникает, например, вопрос, почему у других народов не было такой же щедрой системы благотворительности (как это было в некоторых разрозненных городах), если она была столь очевидно эффективным инструментом социального контроля, не требующим доказательств своей действенности со стороны историка, если она была настолько абсолютно корыстной, что любой дурак мог увидеть ее полезность. Если его полезность так очевидна для историков спустя четыре века после события, то, вероятно, современники XVIII века во Франции и Англии тоже могли ее увидеть. Лондон в 1600 году был почти так же богат, как Амстердам, и имел столько же бедняков. Но в то время он почти не оказывал благотворительной помощи. В Шотландии также не было никаких способов борьбы с безработными, кроме избиений, и не думали разрабатывать для них продуманные меры по выживанию в зимнее время.

В Нидерландах, начиная с XVI века, напротив, поразительно широко были распространены акты любви, справедливости и, да, благоразумия. Правда, отдельные случаи проявления любви и справедливости, а также политической воли к обузданию бесхозяйственных людей зафиксированы в Англии и были упорядочены елизаветинским законом о бедных. И все же Израэль заканчивает свое рассуждение тем, что в 1616 г. около 20% населения Амстердама "получали благотворительную