Шрифт:
Закладка:
— Четырнадцать пожаров, — слышу я у себя над ухом голос Дорофеева.
— Каких пожаров?
— На берегу. Пока входили, я насчитал четырнадцать пожаров, — говорит Дорофеев.
При встрече с командиром корабля командующий флотом пожал Ершову руку и поблагодарил всех нас за образцовое выполнение задачи.
Командующий наблюдал наш маневр с ФКП.
По утрам, на восходе солнца, вице-адмирал выходил из флагманского КП — бетонированных штолен в скале под улицей Ленина. Он поднимался по узкому крутому трапу, исхоженному поколениями моряков, и осматривал с холма порт, Корабельную, берега за опустевшей Северной бухтой.
Вдали, за братской могилой, на Северной стороне шли бои. Беспрерывно гремела артиллерия в стороне Балаклавы, на нашем правом фланге. Никогда не рассеивались дым и пыль за Сапун-горой на Мекензиевых высотах. Там стояли бригады морской пехоты Потапова, Жадилова, Гарпищенко. На Малаховом кургане была поставлена батарея из пушек затонувшей «Червоной Украины».
Все чаще завывал над Севастополем сигнал базовой воздушной тревоги. Однако торговали книжные магазины, в школах учились дети, вблизи от бомбоубежищ, по дворам и на клумбах бульваров, пробивалась зелень ранних овощей…
Так было еще вчера, а сегодня? Как известно, зеленый цвет — цвет надежды. Но листья деревьев были серыми от пыли, вздымаемой бомбами, лишь иногда в деревянном ящике у окна чьей-то квартиры бледно зеленел стручок молодого лука.
У панелей выстраивались очереди женщин, они ждали походной кухни или грузовика с пайковым хлебом. Взрывы приближались. Женщины рассеялись, улица опустела. Но бомбежка прекратилась, и очередь снова выстроилась.
Густо заселились древние катакомбы Инкерманского монастыря. Под улицей Ленина и в районе базара отрывались новые штольни. Многие из этих катакомб были найдены и восстановлены по планам, сохранившимся со времен первой Севастопольской обороны. В штольнях, пещерах и катакомбах шумели примусы, слышались детские голоса, но по нужде люди выходили обязательно вдвоем: один ранен — другой поможет ему.
На Ленинской работала гарнизонная прачечная, и ее клиенты говорили, что в прежнее время никогда не удавалось получать так быстро хорошо выстиранное белье, так тщательно заштопанные носки.
Командир корабля разрешил сойти на берег и Костылеву и Батюшкову; с ними, по поручению Синицкого, нашего хозяйственника, были, отправлены на берег старшина Верба и краснофлотец Олейник. Очень просился мой Лаушкин, но и на этот раз я не мог отпустить его. Верба и Олейник — оба были севастопольцы, старики Олейника жили на улице Щербака, по соседству с Вербой, но, как выяснилось, дома у Вербы оставалась только гитара — его семью вывезли в Новороссийск, — и Верба очень надеялся вернуться на корабль со своей любимой гитарой.
Наступило время отправлять баркас за сошедшими на берег людьми.
Едва баркас отчалил, опять завыли гудки и сирена — сигнал воздушной тревоги.
Высоко в небе над кораблем вспыхивали клубки разрывов. Огонь усиливался. Казалось, стреляет все, что может стрелять на берегу и на кораблях.
Бомбы косой прерывистой цепочкой неслись на Павловский мысок. Дым и пыль поднялись над мыском, мутные фонтаны воды грозно обрушились на буксирный пароход, тянувший баржу недалеко от берега, потом загорелась баржа.
По распоряжению Ершова я просигналил на баркас, чтобы он подошел к пострадавшим судам; я не отводил от них бинокля, страстно надеясь, что баркас успеет подойти. Совершенно так же, как в рассказе Батюшкова, баржа ложилась на борт, а буксир погружался кормой. На барже, однако, людей было, по-видимому, немного, я успел рассмотреть, как трое или четверо прыгнули с борта и поплыли сначала в сторону буксирного парохода, а потом повернули к берегу. Команда буксира не оставляла пароходик…
Мало что известно о героическом труде этих суденышек с белыми буквами на борту СП (Севастопольский порт), а сколь обязаны севастопольцы — и армия и флот — командам этих безыменных отважных пароходиков!
Происшествие на рейде задержало баркас, и наши товарищи вернулись только к вечеру.
Старшина Верба гитары не нашел и вернулся без нее. В доме, по его выражению, «была одна мечта». Дверь настежь, окна без стекол, и в комнате «столько мути, что невозможно было рассмотреть»: какие-то старые кастрюли, коробки, тряпки, дырявые носки и детские игрушки. Но на голой, без матраца кровати горой возвышались подушки. Почему-то они никому не понадобились.
С двумя подушками вместо гитары Верба и пришел.
— Пускай жинка спит на подушках, — умиротворенно заключил он.
Олейник угрюмо молчал. Верба, вздохнувши, пояснил:
— Что же ему рассказывать — там одна дырка.
— Как так дырка?
— Где стоял дом — воронка, и все. Дырка! Спрашиваем окружающих, — продолжал Верба: — «Где старики?» — «Неизвестно». — «Кто может знать?» — «Лидочкина мама». А притом нет ни Лидочки, ни ее мамы. По обломкам ходит кошка… А потому, что, — и рассказчик грустно улыбнулся, — тут кошкин дом.
Батюшков успел побывать у жены в санчасти батальона, но и он, как Олейник, был неразговорчив и печален: он вышел на пристань как раз в то время, когда тонула баржа.
— И нужно же было, чтоб как раз сегодня, — вздохнул Павлуша, и я сочувственно вздохнул тоже.
Батюшков не изменил себе. И в эти дни все на нем казалось с иголочки; от приятно тугих обшлагов кителя неизменно повевало духами.
О, я хорошо его понял! «И нужно же, чтобы как раз сегодня…» А разве не печально было видеть хорошо знакомую каждому черноморцу дежурную зеленую будку на Интернациональной непривычно пустой и разрушенной. Повисли телефонные провода. Окурками, щебнем и стеклом усыпана покатая площадь с тяжелым многофигурным памятником Ленину. На Приморском бульваре безлюдно. Майская зелень надышалась дымом, увядает. Сбиты деревья, цветные газоны разрыты под огородные грядки, какая-то женщина одиноко присматривает за огородом.
Костылев вернулся без жены и еще более мрачный, чем Олейник. Что уж тут расспрашивать!
Вечером в кают-компании появился гость в штатском — явление, от какого мы отвыкли. Оказалось, это не кто иной, как товарищ Борисов, секретарь горкома партии. Он пришел договориться об условиях эвакуации гражданских лиц на «Скифе».
Мы были очень рады этому знакомству. Спокойный, общительный и приветливый человек, на мой взгляд, не менее нужный для войны, чем человек ершовского типа.
Глубокая, спокойная уверенность Борисова произвела впечатление не на одного меня.
Было услышано много интересного.
Между прочим, рассказывая о севастопольцах, Борисов рассказал нам следующую историю. В горком стали поступать благодарности с участков переднего края за систематическую доставку бойцам писчей бумаги и конвертов, а в горкоме должны были признаться, что там
