Шрифт:
Закладка:
С болью думаешь о городе, терзаемом фашистским железом, и вдруг вспоминается утро в Арбузной гавани в Одессе: поскрипывающие дубки, горшки с цветами на обугленных подоконниках, обнаженные стропила, раздавленный дом Фесенко… Где-то он теперь, простодушный рябоватый Фесенко? Где нашел он свою матросскую славу? Еще в Батуми Фесенко был списан с корабля в морскую пехоту.
Как знать, стоит ли еще над Севастополем башня панорамы, а на берегу Артиллерийской бухты — нарядный дом Института Сеченова? Увижу ли на своем месте серокаменное здание Музея Севастопольской обороны, чем-то особенно милое моему сердцу? А тут вспомнились раздетые усатые манекены…
В эту ночь в бухту мы не прошли.
Густой туман задержал нас в море. Было принято радио: дальше двигаться нельзя, эсминец, шедший перед нами, подорвался на мине.
Навстречу «Скифу» к подходной точке выслали тральщик, но и эта мера не помогла, с мостика нельзя было разглядеть даже полубака. Море обнаруживало себя только плеском волны.
В тумане гудят вентиляторы, тысячи людей устроились кто как успел: под шинелькой, поближе к нагретым кожухам труб, у раструбов, откуда несет машинным теплом.
Движение корабля угадывается по частым поворотам. В ходовой рубке уютно пощелкивают штурманские приборы. Дорофеев сосредоточенно работает, удерживая корабль в заданном квадрате, за пределами которого угрожают минные поля. На столе перед ним беспрерывно дергается лапка одографа, накладывая на карту петлю за петлей, — это путь корабля, блуждающего в тумане.
Так проходит ночь.
Но и вторую ночь корабль остается в море. Блеснет звезда, покажется из тумана узкий, заселенный красноармейцами полубак, и новая полоса тумана опять закрывает небо, море и корабль.
Наутро мы получили маленькое развлечение: в нескольких кабельтовых сигнальщики увидели плавающую мину. Попробовали расстрелять ее — не удалось. Спустили «четверку». Либман и два бойца отправились к миме с подрывными патронами. Весь корабль с интересом и волнением следил за шлюпкой. На море было не менее четырех баллов, и шлюпку и мину заметно качало. Один удар шлюпки о колпак — взрыв. Но, как позже выразился враг лирики минер Митя Либман, «все обошлось гладко, поэтично» — закрепили патрон, подожгли фитиль.
— Шлюпка отвалила! — прокричали с мостика.
И через минуту вырос озаренный мгновенным пламенем тяжелый водяной букет, донесся грохот взрыва. Букет постоял над морем, все более темнея, потом всею своею тяжестью обрушился на волны, и только дымная летучая кисея еще свивалась с пеленой тумана.
Вот и все развлечения, других происшествий не было. Правда, за эти двое суток я успех проиграть Усышкину несколько партий в шахматы.
Запас пресной воды на корабле кончался, нечем было харчить красноармейцев, они имели свой запас провизии только на переход.
Ко всему прибавилось новое серьезное беспокойство. Из-за неисправности холодильников засолились котлы.
В эту ночь много поработал командир котельной группы рыжий Вася Костылев.
Жена Костылева, такая же, как и он сам, рыжая, лохматая и большеротая, — ее портретами была заполнена вся костылевская каюта — оставалась в Севастополе и не соглашалась уезжать, кажется, по причинам романтического характера.
На этот раз Костылев делал последнюю попытку вернуть жену. Ершов обещал отпустить его на берег, если обстановка позволит. И легко понять, как не терпелось Костылеву у просоленных котлов.
Сырой и теплый весенний туман, не пропуская дальше, теперь прикрыл нас от опасности, покуда Костылев и Сыркин приводили в порядок котлы. К рассвету котлы были в исправности, «Скиф» мог требовать от машин все, на что они способны.
На корабле все оживились, голоса стали громкими, движения веселее.
Командир корабля показался на мостике.
С восходом солнца туман начал рассеиваться.
За эти трое суток красноармейцы основательно оморячились, многие матросы нашли земляков. Мой Лаушкин разыскал ребят с Донбасса.
Как известно, шахтеры любят удивлять новичков, опуская их в шахту «с ветерком». Лаушкин ликовал.
«Сейчас попробуют нашего морского ветерка», — повторял он.
Все было готово. Высланный к нам «охотник» уточнил наше место. В счислениях накопилась ошибка на полторы мили, а точность требовалась абсолютная.
Мало-помалу корабль вышел из заколдованного круга, в котором кружились мы трое суток, и, имея минные поля слева и справа, устремился по фарватеру.
Тридцать узлов — это скорость курьерского поезда: пятьдесят два с половиной километра в час.
Навстречу нам, раздувая свои пенистые усы, шли торпедные катера. На полном ходу они повернули вслед за нами — закрыли нас дымзавесой.
И вот уже забелели и тотчас же скрылись за холмами дома Камышовой бухты, торпедные катера начали отставать.
— Кажется, пройдем аккуратно. — Дорофеев выглянул из рубки, как машинист из окна паровоза. Шрам от осколочного ранения на его свежем лице заметно побледнел.
Ершов только повел плечом.
Со спущенными ремнями на фуражках мы рассматривали в бинокли отлоги холмов Северной стороны, дачные домики: именно оттуда стреляли обычно немецкие батареи. Но сейчас по всей прибрежной полосе было спокойно. Бой наблюдался дальше, за Инкерманскими высотами.
— Кажется, пройдем, — сказал еще кто-то.
Все гудело и вздрагивало. Сверкающая пена бушевала за кормой.
И вдруг по корме взметнулись три одновременных всплеска.
Корабль бежал быстрее, чем распадались эти серые водяные столбы.
Следующие всплески легли по курсу и ближе. Стреляла восьмидюймовая артиллерия. Одного удачного попадания такого снаряда было бы вполне достаточно.
СЕВАСТОПОЛЬ В МАЕ
Тяжелые боновые заграждения всколыхнулись и поднялись метра на два, когда «Скиф» пронесся в их ворота. Нет, это не был спокойный, мирный приход в бухту, позволяющий рассмотреть и беретики, и купальщиков на берегу, и даже знакомое желанное окно.
В слегка затуманенной, уходящей далеко-далеко, просторной Северной бухте не было на бочках черноморских крейсеров. Как пустынно и как много воды! Под низкими колоннами Интернациональной пристани безлюдно. Где-то неподалеку, потрясая воздух, прогрохотали взрывы. У самого берега взметнулся столб грязи, еще несколько снарядов легло перед нами уже в бухте.
Брызги над форштевнем корабля стояли такой густой массой, что солнце, только-только взойдя, внезапно образовало летучую радугу. И с этой воинственной радугой перед форштевнем, как бы настигая ее, «Скиф» лихо ушел от грозной батареи. Только один осколок пробил борт в каюте артиллериста Боровика.
В каюте у стола сидел друг Боровика и мой знакомый инженер Морзавода, тот самый, через которого я получил в Батуми письмо от Юлии Львовны. Осколок вошел ему в грудь. «Смерть на войне не трогает воображения…» Так ли это? Забуду многое — не забуду этих носилок с телом, прикрытым брезентом, единственной на этот раз жертвы.
Ребята с Донбасса отведали хорошего ветерка.
Между тем у причала уже толпились матросы и политработники, интенданты — начальники боепитания частей. И едва сошел
