Агатос. Я хочу сказать, что Божество не создает.

Ойнос. Объясни!

Агатос. Только вначале Оно создавало*. Видимые создания, которые теперь так беспрерывно возникают к жизни во вселенной, могут быть рассматриваемы лишь как косвенные или посредственные, не как прямые или непосредственные результаты Божественной творческой силы.

Ойнос. Среди людей, милый Агатос, эта мысль показалась бы до крайности еретической.

Агатос. Среди ангелов, милый Ойнос, она кажется простою истиной.

Ойнос. Я могу понять тебя в таком смысле, что известные действия того, что мы именуем Природой или законами природы, заставляют, при известных условиях, возникать то, что имеет все видимые черты создания. Незадолго пред окончательным крушением земли были, я хорошо помню, неоднократные и очень успешные опыты того, что́ некоторыми философами довольно несправедливо было названо созданием микроскопических существ.

Агатос. То, что ты говоришь, является в действительности примером вторичного создания, примером единственного вида зиждительного процесса, когда-либо возникавшего с тех пор как первое слово, будучи сказано, вызвало к жизни первый закон.

Ойнос. А эти звездные миры, что, вспыхивая из бездны небытия, ежечасно обрисовываются на небесах – эти звезды, Агатос, разве не являются непосредственным творением Царя?

Агатос. Позволь мне, милый Ойнос, шаг за шагом привести тебя к представлению, которое я разумею. Ты хорошо знаешь, что как ни одна мысль не может погибнуть, так нет и ни одного действия, которое бы не было сопряжено с бесконечным результатом. Так, например, когда мы были жителями земли, мы двигали руками и этим самым сообщали вибрацию окружавшей нас атмосфере. Эта вибрация бесконечно распространялась, пока она не давала толчок каждой частице земного воздуха, который с тех пор, и навсегда, был приведен в состояние деятельности одним движением руки. Этот факт хорошо был известен математикам нашей планеты. Действительно, они подвергли точному вычислению особые эффекты, производимые в жидкости особыми движениями, – так что легко сделалось определить, в какой точный период движение данных размеров может опоясать весь земной шар и (навсегда) оказать свое влияние на каждый атом окружающей атмосферы. Идя обратным путем, они без затруднений определили, по данному эффекту и при данных условиях, размер первоначального движения. Теперь, математики, увидевши, что результаты любого данного толчка были абсолютно бесконечны – увидевши, что известная часть этих результатов точным образом могла быть прослежена с помощью алгебраического анализа – увидевши, кроме того, легкость следования по обратному пути – увидели, в то же самое время, что этот род самого анализа включал в себе возможность бесконечного прогресса – что для его поступательного движения и для его применимости не было мыслимых границ, исключая тех, которые находились в уме, осуществлявшем и применявшем данный анализ. Но на этом пункте наши математики остановились.

А теперь, Агатос, покуда мы движемся вперед, просвещай меня!

Ойнос. А почему же, Агатос, они должны были бы идти дальше?

Агатос. Потому что за этим были некоторые соображения глубокой важности. Из того, что́ они знали, можно было вывести, что для существа с бесконечным разумением – для того, перед кем совершенство алгебраического анализа было разоблаченным – не было никакого затруднения проследить каждый толчок, данный воздуху – и через воздух перешедший в эфир – до отдаленнейших последствий, отодвинутых в бесконечно далекую эпоху времени. На самом деле, можно доказать, что каждый из таких толчков, оказавший давление на воздух, должен, в конце, оказать впечатление на каждое индивидуальное существо, находящееся в пределах вселенной;– и существо бесконечного разумения – существо, которое мы вообразили – могло бы проследить отдаленные колебания движения – проследить их по всем направлениям, в их влияниях на все частицы всей материи – по разным направлениям, навсегда, в видоизмененных ими старых формах – или, другими словами, в их создании нового – до тех пор пока оно не нашло бы их отраженными – наконец, невлияющими – откинутыми назад от трона Божества. И не только такое существо могло бы сделать это, но в любую эпоху, раз ему был бы представлен данный результат – если бы, например, его рассмотрению представили одну из этих бесчисленных комет – оно могло бы без затруднения, с помощью обратного аналитического пути, определить, какому первоначальному побуждению она повинуется. Эта власть следования обратным путем в его абсолютной полноте и совершенстве – эта способность отнесения, во все эпохи, всех действий ко всем причинам – является, конечно, преимуществом только Божества – но в каждом видоизменении степени, за пределами абсолютного совершенства, эта власть осуществляется целым множеством Ангельских Разумов*.

Ойнос. Но ты говоришь только о побуждениях, запечатленных в воздухе.

Агатос. Говоря о воздухе, я разумел только землю; но общее положение имеет отношение к побуждениям, запечатленным в эфире – который, так как он проникает, и только он проникает, все пространство, является великим посредником создания.

Ойнос. Тогда всякое движение, какого бы то ни было характера, создает?

Агатос. Должно. Но истинная философия издавна научила нас, что источник всякого движения есть мысль – а источник всякой мысли есть…

Ойнос. Бог.

Агатос. Я говорил с тобой, Ойнос, как с ребенком прекрасной Земли, только что погибшей – о побуждениях, запечатленных в атмосфере Земли.

Ойнос. Да.

Агатос. И пока я это говорил, не мелькнула ли в твоем уме какая-нибудь мысль о физическом могуществе слов? Не является ли каждое слово побужденьем, влияющим на воздух?

Ойнос. Но почему же ты плачешь, Агатос – и почему, о, почему твои крылья слабеют, когда мы парим над этой прекрасной звездой – самой зеленой и самой страшной изо всех, встреченных нами в нашем полете? Блестящие цветы ее подобны волшебному сну – но свирепые ее вулканы подобны страстям мятежного сердца.

Агатос. Они то, что́ ты видишь! они то в действительности! Эта безумная звезда – вот уже три столетия тому назад я, стиснув руки, и с глазами полными слез, у ног моей возлюбленной – сказал ее – несколькими страстными словами – дал ей рождение. Ее блестящие цветы воистину есть самый заветный из всех невоплотившихся снов, и беснующиеся ее вулканы воистину суть страсти самого бурного и самого оскорбленного из всех сердец.

Демон извращенности

При рассмотрении человеческих способностей и побуждений, – при обсуждении prima mobilia[142] человеческой души, френологи* упустили из виду одну наклонность, которая, несмотря на то, что она существует, как чувство коренное, первичное, непревратимое, была, однако, в равной