Карнакский дворец, в конце концов, просто лачуга. Он (граф) по совести не может отрицать великолепия и превосходства фонтана Боулинг-Грин, описанного доктором. Ничего подобного, он должен сознаться, не было в Египте, да и нигде вообще.

Я спросил графа, что он думает о наших железных дорогах.

– Ничего особенного, – отвечал он. – Они устроены довольно непрочно, легкомысленно и неуклюже. Какое же сравнение с широкими, гладкими дорогами, по которым египтяне перевозили целые храмы и массивные обелиски в полтораста футов вышиною.

Я завел речь о наших гигантских механических силах.

Он согласился, что мы немножко маракуем по этой части, но тут же спросил, как бы я принялся за дело, если бы надо было поместить арки под сводами хотя бы маленького Карнакского дворца.

Я сделал вид, что не слышу этого вопроса, и спросил, имеет ли он понятие об артезианских колодцах. Но он только высоко поднял брови, а мистер Глиддон бросил на меня суровый взгляд и заметил вполголоса, что такой колодец недавно был найден инженерами в Большом Оазисе*.

Я заговорил о наших стальных изделиях; но иностранец презрительно повел носом и спросил, можно ли нашими стальными орудиями исполнить такую резьбу, какую египтяне исполняли на обелисках медными резцами.

Все это смутило нас настолько, что мы решили перейти к вопросам метафизическим. Мы послали за книгой, называемой «Обозрение»*, и прочли египтянину главу или две о чем-то не весьма ясном, но известном у бостонцев под именем великого движения, или прогресса.

Граф заметил только, что великие движения были самым обыкновенным явлением в его время, а прогресс одно время сделался истинной язвой, но никогда не прогрессировал.

Тогда мы перешли к величию и значению демократии и не без труда втолковали графу, какими выгодами мы пользуемся, живя в стране, где существует подача голосов ad libitum[139] и нет короля.

Он выслушал нас с интересом и, по-видимому, нашел наши рассуждения очень забавными. Когда мы замолчали, он сказал, что много веков тому назад уже пытались устроить нечто подобное. Четырнадцать египетских провинций решили провозгласить себя свободными и тем самым подать великолепный пример остальному человечеству. Они собрали своих мудрецов и состряпали остроумнейшую конституцию. Сначала дело пошло недурно, только хвастались они ужасно. Но кончилось тем, что упомянутые четырнадцать провинций с пятнадцатью или двадцатью другими подпали под власть самого ненавистного и невыносимого деспотизма, какой когда-либо владычествовал на земле.

Я спросил, как звали деспота.

Сколько помнилось графу, его звали Чернь.

Не зная, что ответить на это, я возвысил голос и выразил сожаление, что египтяне не знали силы пара.

Граф взглянул на меня с удивлением, но ничего не ответил. Молчаливый джентльмен двинул меня локтем в бок, шепнул мне, что я оскандалился, и прибавил, что современная паровая машина происходит от изобретения Герона*, дошедшего до нас благодаря Соломону де Ко*.

Нам угрожало решительное поражение, но, к счастью, доктор Понноннер собрался с духом, явился к нам на выручку и спросил, неужели египетский народ мог бы серьезно думать о соперничестве с нами в таком важном предмете, как одежда.

Граф взглянул на штрипки своих брюк, затем взялся за фалду сюртука и поднес ее к глазам. Когда он выпустил ее, рот его мало-помалу раскрылся до ушей, но больше он ничего не ответил.

Тут мы воспрянули духом, и доктор Понноннер, подойдя к мумии с видом глубокого достоинства, попросил ее ответить по правде, как честный джентльмен, умели ли египтяне в какой бы то ни было период своего существования приготовлять лепешечки Понноннера и пилюли Брандрета*.

Мы с глубоким беспокойством ожидали ответа, но тщетно. Ответа не было. Египтянин покраснел и понурил голову. Никогда торжество не было столь полным, никогда поражение не было столь горьким. Я не вынес убитого вида мумии. Я схватил шляпу, сухо поклонился графу и ушел.

Я пришел домой в четыре часа и тотчас же улегся спать. Теперь десять утра. Я встал в семь часов утра и написал эти воспоминания на поучение моей семье и человечеству. От семьи я отказываюсь. Моя жена ведьма. По правде сказать, мне смертельно надоела эта жизнь, да и вообще двадцатый век. Я убежден, что все идет как нельзя хуже. К тому же мне хочется знать, кто будет президентом в 2045 году. Итак, побрившись и проглотив чашку кофе, отправлюсь к Понноннеру и велю забальзамировать себя на двести лет.

Могущество слов

Ойнос[140]. Прости, Агатос, слабость духа, едва окрыленного бессмертием!

Агатос[141]. Ты ничего не сказал, милый Ойнос, за что нужно было бы просить прощения. Даже и здесь знание не является следствием простого созерцания. Что касается мудрости, ты можешь смело спрашивать о ней у ангелов, она тебе может быть дана!

Ойнос. Но мне думалось, что в этом существовании я сразу узнаю обо всем и, таким образом, сразу сделаюсь счастливым, все узнавши.

Агатос. О, счастье заключается не в знании, а в приобретении знания! С каждым мигом снова познавая, мы с каждым мигом снова получаем благословение. Но знать все – это было бы проклятием дьявола.

Ойнос. Но Всевышний, разве Он не все знает?

Агатос. Это, только это одно должно еще оставаться неизвестным даже и для Него, ибо Он Всеблаженный.

Ойнос. Но если мы ежечасно умножаем наши познания, ведь, в конце концов, все будет известно!

Агатос. Взгляни вниз в эти бездонные пространства! – постарайся проникнуть взором через многочисленные сонмы звезд, пока мы медленно скользим среди них, вот так – и так – и так! Ты видишь, что даже и духовное зрение везде задерживается беспрерывно тянущимися золотыми оплотами вселенной! – оплотами, состоящими из мириадов светящихся тел, самое число которых явилось для того, чтобы слиться в одно целое!

Ойнос. Я вижу ясно, что бесконечность материи не сон.

Агатос. В Эдеме нет снов – но здесь шепотом говорят, что единственное назначение бесконечности материи – это быть бесконечными источниками, где душа могла бы утолять свою жажду знать, которая навеки неугасима в ней – ибо угасить ее, значило бы уничтожить самую жизнь души. Спрашивай же меня, милый Ойнос, без колебаний и без опасений. Устремимся вперед! Оставим по левую сторону громкую гармонию Плеяд*, и проскользнем через толпу светил в звездные луга, за пределы Ориона, где вместо фиалок и веселых глазок и троицына цвета протянулись гряды трояких и трехцветных солнц*.

Ойнос. А теперь, Агатос, покуда мы движемся вперед, просвещай меня! – говори мне знакомыми звуками земного языка! Я не понял, на что ты сейчас намекнул мне, говоря