У нее было теперь большое хозяйство, на двести человек, большие задачи и стимулы. Ее бережливость, сноровка, самоотверженность расцвели на людях. Она чувствовала себя на своем месте, знала, что нужна здесь, что ее уважают и даже ухаживают за ней.

Шестнадцать парней наперебой выполняли все ее поручения, шестнадцать верзил из службы охраны порядка дурачились, острили, предлагали ей себя:

— Мамочка, милая, приласкайте меня, пожалейте!

Веронка не обращала внимания на эти, в сущности, невинные шутки. А когда кто-нибудь из парней забывался, достаточно было шлепнуть половником по рукам.

— Неужели ни один тебе не по душе? — удивлялась Феля. — Ведь тут столько красивых, здоровых парней…

Да, но здоровья у самой Веронки было в избытке, еще и на других бы хватило. Она не искала в мужчине силу, напротив, готова была за ним ухаживать, заботиться, как о малом ребенке, только бы он был лучше ее. Только бы открывал ей вещи возвышенные и прекрасные, будил в ней стремление к добру и совершенству, которое она, одинокая и неграмотная, не раз испытывала в костеле. Потому-то столько лет владел ее воображением одухотворенный и молоденький ксендз Войда, а когда он оказался просто мужчиной, как всякий другой, может даже хуже — откуда ей знать, ведь он был ее первым, — Веронка пережила страшные минуты, и все в ней, казалось, сгорело навсегда.

Нет, ни один из тех парней, что вертелись около нее на кухне, не мог завладеть ее сердцем, которое роптало и тосковало, само не зная о чем.

Только беседы с Игнасем доставляли ей удовольствие. Потому что Игнась, некрасивый мальчишка, на несколько лет моложе ее, Игнась Ваврушко, сапожный подмастерье, хилый, больной, жил будущим, социальной справедливостью, которая прекраснее любой мечты и реальнее, чем ее, Веронкин, обед, всегда готовый ровно к двум часам.

Щенсный, застав их однажды за разговором, слушал в изумлении. Сколько раз он объяснял ей то же самое, пытался убедить ее — куда там! Нужно было сначала пережить разочарование в ксендзе Войде, увидеть его со стороны кухни и спальни, нужна была баррикада на Крулевецкой и этот Ваврушко…

«Мой долг теперь — помочь ей, — подумал Щенсный, — в ней совершается перелом».

Но у него, как всегда, не хватало времени заниматься сестрой и вообще личными делами, ее или своими. Борьба обострялась, события развивались стремительно.

Солдаты отказались участвовать в штурме баррикады, 14-й полк бурлил. Были арестованы несколько унтер-офицеров, среди них сержант Пелище, тот самый, который хотел когда-то сорвать вечер в пользу «Красной помощи» в клубе «Маккавеев». Подробного отчета о событиях в полку Щенсный не получил, потому что товарищу Гвиздаку пришлось скрыться.

Итак, работа среди унтер-офицеров принесла плоды. План разгрома бастующих с помощью солдат, переодетых в полицейскую форму, провалился.

Но в тот же день у одного парня из службы охраны порядка товарищи нашли двустволку.

— Неужели вы не знали, — допрашивал его Щенсный, — что мы должны бороться без оружия? Что полиция охотно подбросила бы нам не то что двустволку, а и боевые винтовки? Ведь несколько убитых — для них большая удача, это бы им позволило ввести чрезвычайное положение, принять чрезвычайные меры…

Парень оправдывался, говорил, что хотел бороться.

Стали доискиваться: кто он такой, откуда?

Оказалось — эндек. Запахло провокацией. Причем напрашивался вывод, что эта попытка провокации — не единственная. Все должны осознать эту опасность — в каждой дружине, на каждой баррикаде.

В школе, куда Щенсный зашел, чтобы обсудить этот вопрос, а также проблему снабжения, потому что уже начала ощущаться нехватка продовольствия, не было никого из комитета. Еще не вернулись с четвертого по счету совещания у Мурмыло.

На столе лежали газеты. Щенсный неделю не держал их в руках и теперь, дожидаясь товарищей, начал просматривать. В Испании положение стало за эту неделю намного серьезнее, мятеж Франко ширился, пришлось сместить всех офицеров и передать командование сержантам… В Гданьске отменили конституцию «вольного города», там хозяйничает гестапо, причем с согласия польского правительства… Какой-то эндек, Адам Добошинский, собрав батраков из своего поместья, напал ночью на городок Мысленицы; захватил уездную управу, разгромил полицию, разорил несколько еврейских лавок и, всколыхнув совесть народа, ушел в лес. Еще раньше был погром в Пшитике, где зарубили двух евреев, погром в Минске Мазовецком, а теперь вот Мысленицы… В Кракове тридцать пять человек приговорили к разным срокам заключения за мартовскую демонстрацию; с этим борются, а между тем судебный процесс в Катовицах выявил пятнадцать тысяч гитлеровцев, членов подпольной национал-социалистской партии, которые подчиняются только Берлину и готовят отторжение Силезии от Польши… Грязная афера мадам Парилевич, загадочная авиационная катастрофа над Гданьским заливом, где погиб генерал Орлич-Дрешер… И декрет: «Генерал Рыдз-Смиглый должен почитаться как первое Лицо в государстве после господина Президента Речи Посполитой». Слово «Лицо» с большой буквы.

Но по-настоящему расстроила Щенсного статья «Пакт Рериха — и акт одинокого отчаяния». Он начал читать, потому что никогда не слышал о Рерихе. Оказалось, что это художник из России, стал пророком в Америке, а вернее в Индии, потому что, отказавшись от учеников, славы, состояния, он поселился в Гималаях и шлет оттуда письма своим друзьям. Мир, мол, на пороге гибели, спасти его может только искусство, большое искусство, воспитание масс в духе понимания истины и красоты; надвигается война, какой свет не видал, — нужно, пока не поздно, спасать культуру и ее сокровища!

Под влиянием этих писем в Японии был заключен пакт имени Рериха о неприкосновенности «Флага культуры». Флаг этот — белое полотнище, а на нем круг (символ вечности) и три точки. Все музеи, библиотеки, памятники старины, университеты и другие объекты культуры, над которыми будет развеваться этот флаг, должны оставаться неприкосновенными во время военных действий.

Это был «пакт». Но где же «акт одинокого отчаяния»?

Оказывается, Европа не присоединилась к «пакту» и вообще всю затею обошла молчанием. Но о ней узнал бедный художник в Варшаве и так проникся идеей Рериха, что одолжил пятьсот злотых — не для того, чтобы спасать своих больных туберкулезом жену и дочь, но чтобы проповедовать истину. Он ходил по Варшаве, распространяя листовку собственного сочинения и изготовления: «Опомнитесь, люди, к чему приведет все это?»

На Сенаторской улице его повстречал журналист и под свежим впечатлением накропал длиннющую статью о силе одинокого отчаяния, о варварстве нашего времени, о забытом человеческом сердце, которое ведь не только всасывающе-нагнетательный насос мощностью в сто тысяч килограммометров в сутки… — все очень пацифистски и гуманистично. На одну путаницу наложилась другая путаница, и в конце концов совсем уж