Шрифт:
Закладка:
Ответ у меня был. Ради меня – не в целом, но в том числе.
А вот еще на один вопрос я себе никак ответить не мог, все от меня ускользало, пряталось. Он так легко отпустил меня в мою другую, странную, новую жизнь, потому что хотел, чтобы я был кем-то другим, или потому что знал, что никем другим я не стану?
Ой, тьма-тьмущая таких вопросов, на все не ответишь. Знай себе сиди, в ночь вглядывайся да вопрошай, а жизнь-то проходит.
Явился отец утром перед похоронами, когда я завязывал галстук.
– Хорошенький костюм, – сказал папка, и я вспомнил, как он в последний раз ударил меня и как я в первый раз ударил его.
– Это «Ральф Лорен».
– Я все равно только «Армани» знаю.
Я видел его в зеркале. Желтые белки глаз, струйка крови, текущая изо рта, посиневшие десны.
– Я справился?
– Лучше, чем я ожидал, – ответил он чуть погодя. А я в отчаянии подумал, что Матенька обманула нас. Почему я должен был видеть его изможденное болезнью тело, маму, убитую холодной водой? Почему я не мог увидеть их молодыми, счастливыми, хотя бы почти живыми.
– И как ты там?
– Не знаю. Не могу знать. И закрой рот, о таких вещах не спрашивают.
Он сел рядом и долго, пристально смотрел, как я застегиваю пуговицы пиджака.
– Руки дрожат.
– Дрожат.
– Страшно тебе?
– Что тебя потеряю. Что зарою в землю.
– Там от меня ничего и нет. – Отец постучал кулаком по крышке деревянного гроба. Звук вышел какой-то странный. – Ты лучше сюда смотри. На меня.
От кашля сосуды в глазах у него часто лопались. Уголок левого глаза заплыл кровью.
– Я тебе место купил. Хорошее.
– Хорошее место за океаном. Ты нормальное купил.
– Тогда нормальное. Я подумал, там тебе хорошо будет лежать. Косточкам да зубкам. Это на холме, тебе не будет глубоко. И там, если встать, видно все на свете, даже город чуть-чуть.
– Славно, Борь. Только я не встану.
– Славно. Ну да.
Натянуто мы так поговорили, а потом в дверь позвонили.
– Подожди, – сказал я, а отец исчез. Я не успел спросить его, каких цветов ему надо, и надо ли цветов.
Ой, вся жизнь как херовый анекдот.
На пороге стояла мисс Гловер. На ней было черное бархатное платье, в котором, я уверен, к ее-то годам она многих схоронила. На седую голову она нацепила шляпку с вуалеткой, губы ее были тронуты холодным, невызывающим розовым. Прихорошилась-то, ей самой, должно быть, все это в удовольствие.
Вообще от кого-то я слышал, что старикам похороны в радость, пока не ихние.
– Мои соболезнования, Борис, – сказала она. – Мне жаль.
А я посмотрел, посмотрел на нее, да и вспомнил об Алесе. Весь я снова похолодел, затрясся. Мне надо было попросить его облегчить отцу смерть. А я и не додумался, не догадался, я таким идиотом был.
Из-за меня отец умер мучительно и одиноко. Меня затошнило.
Господи, а если ничего-то и нет там, за горизонтом всех дней? Если Матенька дала мне только хорошую память? Что ж тогда, в небытие он ушел страдая, потому что у меня мозгов не хватило додуматься?
Мисс Гловер, не догадываясь, что я ее даже не вижу, взяла меня за руку.
– Какая у тебя холодная ладонь, Борис. Пойдем, я налью тебе кофе. И обязательно с сахаром.
Я послушно и молча, как малыш, пил приготовленный ею кофе, по-взрослому крепкий, страшно горячий.
– Когда назначена церемония?
Церемония. Ой, не то это было слово, конечно.
– На десять тридцать.
Мисс Гловер глянула в окно.
– Погода, конечно, не располагает к торжественным мероприятиям.
Тогда я тоже посмотрел. Дождь лил стеной. Мисс Гловер на фоне смазанных силуэтов в окне казалась невероятно контрастной, графичной, как в комиксе. Она достала из сумочки маленькую жестяную коробочку, вытащила тонкую сигаретку и попросила у меня прикурить.
– Знаешь, Борис, мы, кошки, верим в то, что наши мертвые спят и не видят снов. Но будет время, когда они очнутся, и все мы снова обретем друг друга.
– Красивая история. Как про зомби.
– Принесу-ка я тебе миндального печенья. Не надо давиться кофе.
Она сходила за печеньем, и я долго макал его в кофе, пока мне не позвонил Бадди.
– Я подогнал машину, Борис!
Минут через десять появился Мэрвин, мы вдвоем вынесли гроб, а мисс Гловер торжественно следовала за нами. Погрузили мы папкины зубки и папкины косточки в катафалк, а я все равно не верил.
Бадди крепко меня обнял и положил мне в карман пакетик с коксом.
– Мои соболезнования.
– Скорее уж «мои поздравления», – сказал я. – Такой он себе был человек. Хотя и дождь.
– Что?
– Примета такая. Говорят, если дождь, то как бы в честь похорон, значит, человек был хороший. В дождливые дни хоронятся только хорошие люди. Ну смешно, ей-богу.
В машине я сидел тихонько. Вот отец уже появился, а мне все равно было глухо, как в гробу. Словно я сам там лежал.
На кладбище под одним зонтом уже стояли Марина и Андрейка. Алесь мок под дождем спокойно, не замечая воды, совершенно бесстрастно, что придавало ему жутковатый вид. Они все обняли меня, тепло, нежно и обеспокоенно. Какие у меня хорошие друзья, так я тогда подумал.
Вскоре подъехала Эдит, она поцеловала меня в щеку и сунула мне бутылку минералки и какие-то таблетки, а потом долго держала за руку.
– Мне жаль.
– Да. Ага. Спасибо.
Последней появилась Марисоль. Она сдержанно кивнула мне, подошла к гробу, стоявшему на подпорках, приложила к нему руку. Мне очень захотелось прогнать ее, но она была единственным человеком, по-настоящему близким отцу.
Ой, смех и грех, приложила руку к его гробу, как к сердцу любовника.
А я его сердце съел.
Так мы и постояли, разношерстная компания, бандиты, бабуля, бывшие беспризорники и блядь. Отец бы оценил, надо думать.
Надгробную речь держал я:
– Большинство из вас плохо его знали, а некоторые не знали совсем.
Марисоль скривилась, и я подавил в себе желание улыбнуться.
– Он не был хорошим человеком. Не в том смысле, в котором мы привыкли думать о хороших людях. Но он был достойным, сильным и смелым. Иногда это приносит больше хорошего, чем доброта. Он был здесь нужен, без него будет не так. Я не знаю, как объяснить вам, какое место он занимал в моей жизни, в мире, везде. Наверное, нет способа
