Встанем! Пить стоя!.. Да пусть будут над нами мощь и удача всех трехсот шестидесяти пяти святых Георгиев! Будем благословенны! Пусть не оставит нас благодать матери господа нашего Христа девы Марии! Святая троица и все четыре евангелия да пребудут с нами и ныне, и присно, и во веки веков! Пьем, братья мои!

Мы осушили роги и сели за низкий столик.

— А теперь эти вот роги, две парочки! Все четыре один к одному!.. Была у меня пара быков, во всей Картли таких не найти! Эти рога — от них. Все один к одному. На йоту друг от друга не отличаются. Хотите, смерим! Коста, что за людей ты мне привел? Ничего не едят… Берите это. Это попробуйте. Хорошие, видно, люди. Я говорю — видно, а там бог им судья…

— А ты дал мне слово сказать? — говорит Коста. — Я еще у калитки хотел вас познакомить, а ты — «после! после!».

— Конечно, после. Куда спешить? Кто нас гонит? А не захотят говорить — так и не надо. Гость — он от бога. И… по одному тосту скажем…

— Был бы твой волкодав с тобою в хлевах Ростомашвили, черта с два вломился бы к тебе Табисонашви-ли! — пролез я в болтовню хозяина.

— Верно говоришь, никто бы не вломился… это не собака, это сатана! А с чего ты взял, Табисонашвили это был, или Бслтиклапиашвили, или Джиркнгледиашвили? Этого и власти не знают, а тебе откуда знать? Пес что надо, такого ни у отца моего не было, ни у деда, ни у прадеда… А про Табисонашвили кто тебе сказал?

— Он! — Я ткнул пальцем в Дастуридзе.

— Ну, эта лиса все знает. Он же человек этого безмозглого плута. Раньше они оба по мелочам воровали, а теперь в большой разбой ударились… Лиса! Позавчера взял я было лису, да ушла паскудина, промазал… больно далеко шла.

— Я говорил? Я говорил? Ничего не говорил!.. Ничего не знаю. Просили привести вас к Шалибашвили, я привел. А так ничего я вам не говорил, ничего…

— Да заткнись ты, Коста, бога ради! Не валяй дурака!

Он присмирел и, пока мы говорили, молчал, как мертвый.

— Ты про безмозглого плута говорил, а кто он? — спросил Дата.

— Кандури… Сколько на меня хлопот из-за него свалилось, не счесть. Но я на своем стою. Меня не сдвинешь. Пусть сперва вернет те бурдюки, что свистнул он у меня на горийском базаре.

— Погоди, кто украл у тебя бурдюки? Кандури?

— Кандури. Теперь напялил рясу, бороду до брюха отпустил и взялся учить народ уму и совести… Не на такого напал! Думаете, там пустые бурдюки были?! Два больших бурдюка и четыре поменьше. Большие-то были буйволиные. А вы знаете, сколько в самый большой буйволиный бурдюк вина войдет? Не знаете? Я бы сказал, да позабыл… Буйволиных-то бурдюков у меня с той поры и не было — вот и позабыл. Лет пятнадцать прошло, как он их стянул. Помнил бы, и спрашивать не стал бы! Подставляйте роги, подставляйте!..

— Когда они учинили это бесстыдства в поднялись уходить, что тебе Табисонашвили сказал? — спросил Дата.

— Я что дурак, что ли? Меня на мякине не проведешь! На хинкальный фарш искромсай Табисонашвили — я его узнаю. Я его прижал, он признался — не сам, говорит, пришел, не моя была воля. Знает, сукин сын, я его не продам, — вот и сказал. А в суд чего подавать? Собака собачью шкуру никогда не порвет, давно известно… Я тут с вами разболтался, может, лишнего наговорил — ничего не сделаешь, такой уж я с рождения. Вы думаете, я не знаю, зачем вы сюда пожаловали? Тут сидит с нами Коста, лиса и мошенник. Там — Табисонашвили и Кандури. Табисонашвили и скажи: «Я — Дата Туташхиа. Когда про свои дела будешь толковать, про мои тоже не забудь». Знать хотите, сам я это придумал или Табисонашвили сказал? И если сказал, то кто ему велел? И что было у того советчика на уме «и на что он рассчитывал?.. Я вам все это уже выложил — и не по пьянке, — вижу, забота эта вам житья не дает, и сказал. А их я не боялся и не боюсь. — Шалибашвили щелкнул Дастуридзе по лбу. — Вот так вот. Только больше того, что я сказал, от меня не услышите. Вон Кандури в Хашури пьет да спит, а Табисонашвили в дверях у него сидит… Остальное как хотите, так и понимайте. А я знать ничего не хочу, пока он мне бурдюки не вернет. Ну, а теперь — кутим!.. В кутеже и застолье имена знать положено, без имени тоста нет. Ты — по выговору твоему слышу, — Шалибашвили подумал, — рачинец, зовись Симоникой, а ты, — он опять запнулся, — мохевец, будешь у нас Шиолой. Выпьем за тех, кто родил нас, дал нам имя и голову, грудью нас кормил и в дом хлеб приносил, — выпьем за них, а тем, кто почил, — вечный покой! — Шалибашвили залпом осушил рог.

Мы еще долго сидели. Шалибашвили болтал без умолку, но о деле ни слова. А мы и не просили.

Кончились тосты. Дата вынул свой «Павел Буре». Было около десяти. Мы поднялись. Шалибашвили достал турьи роги, наполнил их и протянул нам. «Идем по делу, — сказал Дата, — нам больше нельзя». Мы долго препирались — пить, не пить, пока Шалибашвили не опрокинул себе в рот свой рог, за ним оба наших, а рог Коста Дастуридзе, огромный турий рог, вылил ему за шиворот после того, как он тоже отказался пить.

Мы простились. Дастуридзе продрог и честил Шалибашвили на чем свет стоит. Перепало и нам. «Не брани его, Коста, он порядочный человек, да к тому же и умница». «Это дьявол и сукин сын, — не согласился Дастуридзе. — Когда в Хони блоху освежевали и шкуру в Куру выбросили, прибило ее в Гори, так горийцы сказали, что больно много мяса на шкуре осталось. Один из этих горийцев Шалибашвили дедом приходится. Бро-цой его звали».

— И силы у него хватает, и смелости. И не бурдюков он дожидается, — сказал Дата.

— Бурдюков, как же! — хихикнул Дастуридзе. — Кандури ночей не спит, мозги сломал, все гадает, отчего это Шалибашвили не мстит, что на уме держит!

— А ты сам думаешь, что у него на уме?

— Кто знает… Любит Шалибашвили одну поговорку: «Пойдет бык на буйвола, рога обломает». Не осилить ему Кандури. Он это знает и ждет.

— Чего ждет?

— Пока Кандури не споткнется. Тогда он на него навалится. Шалибашвили зла не