Шрифт:
Закладка:
— Стоило эту историю заводить. Говорили бы прямо, — проворчал Дастуридзе.
— Нужно было, дяденька, нужно. Нам правду надо было знать. А от такого, как ты, правды не услышишь, пока он лбом земли не достанет и целовать эту землю не будет. Я тебя, Коста, предупреждаю, одеяльный ты воришка, чтобы я здесь ни вранья, ни хитрости не видал! Ясно? А теперь вот что — как на Шалибашвили напали, знаешь?
— Знаю.
— Чья рука?
Дастуридзе скрючило. Видно, хотел сказать, что не знает, но осекся.
Еще бы не осечься! Кто бы ему тут врать позволил?
— Ну, ну, веселей, поживей да посмелей! — ободрил я его.
— Табисонашвили и еще двое.
— Зачем им это?
— Они люди Кандури, он их и навел.
— А Кандури что за фрукт?
— Кандури не знаете?
— Не знаем.
Дастуридзе почесал в затылке.
— Я скажу, но имя мое забудьте. Обещаете? Что у вас на уме, не знаю… А у меня дети малые.
— Может быть, ему подписку о неразглашении дать, как ты думаешь, Бекар-дружище?
— Я же объясняю — мы все стоим при доходном деле! Где доход — там и закон поцарапан. Пришлет он мне ревизию — дороже станет. По три раза в месяц присылать будет! Или по миру иди, или плати. Платить лучше. Я ему даю, и все знают, что даю. Меня и не трогают.
— Отлично, я вижу, все устроено!
— Ты говоришь, вместе сидели. За что ты сидел — ясно. А он?
— За кражу и так, по мелочи… за мелкое воровство.
— Что же он брал?
— Сначала он базарным воришкой был, шопчиком, ходил голодный и вшивый. Звали его кто Бандурой, кто Чонгури. Когда я с ним сидел, он три года отбывал — у своей невесты кусок на платье спер.
— У собственной невесты, говоришь?
— У нее. Отсидел он срок и постригся в монахи в Кинцвисском монастыре. Несколько лет там протянул. Потом как-то исхитрился, сменил черные ризы на белые, стал попом и служил здесь, в Хашури, пока экзархом не назначили архиепископа Алексея Опоцкого… А остальное я вам уже рассказал…
— Где он живет, ты, конечно, знаешь?
Дастуридзе махнул рукой.
— Вы мне скажите, где он живет. У него домов с усадьбами не перечесть. А живет он почти все время в Хашури. Сегодня служба, и у духовенства тоже какое-то их сборище. Без Кандури ни там, ни здесь не обойтись. В Хашури его и надо искать.
— А теперь скажи, какой порядок заведен у этого Кандури, Бандури, Чонгури, отца Алексея или как-там его еще, чем занимается, к кому он ходит, кто к нему…
— Всего по горло! Женщины, пьянки, крупная игра. Все, конечно, шито-крыто. У них своя компания. Чужих и кто чином пониже они на пушечный выстрел не подпускают.
— А в тюрьме кто о нем пекся? Как жил? Что ел?
— Кашку! Он кашу обожает. Как все поедят, он соберет миски, все остатки соскребет в одну да еще каждую миску пальцем оботрет. Съест остатки и опять по миске пальцем пройдется. Брюхо у него всегда, как бурдюк. А все равно голодный. В тюрьме его и прозвали Кашкой.
— Попятно. А Шалибашвили как найти?
— Шалибашвили в Цхрамуха живет.
— Где это?
— Здесь неподалеку. Полчаса ходу.
— Знаешь, друг, что мы сейчас сделаем? Пойдем все втроем и проведаем этого Шалибашвили.
— Мне с вами? — Дастуридзе даже побледнел.
— С нами, Коста, с нами.
— Я… Я не знаю, где он живет. Что в Цхрамуха знаю, а где дом стоит — не знаю.
— Так ты, видно, не знаешь, где и Кандури дом?
— Не знаю… Я с вами человека пошлю. Он все знает.
Я положил ему руку на плечо, и он замолчал.
— Эй, ты… что из мисок с чанахи мясо вытаскиваешь!.. Это же надо таким ишаком быть, чтобы до простой вещи не допереть: жизнь твоя в наших руках, и пока мы здесь, нам с тебя глаз спускать нельзя. Куда мы, туда и ты! Хочешь без нас — ради бога, но только уж не взыщи — душу вынем, падалью валяться будешь…
— Ну, что ты, Букар-дружище! Зачем так грубо? Падаль… Нехорошо, совсем нехорошо. Что за выражения? Можно ведь сказать — усопший, преставившийся, да и мало ли еще прекрасных слов в нашем языке!..
— Вот-вот, усопшим мы тебя и оставим, покойничком, а в живых тебя оставить — сам на себя беду накличешь. Нам-то что? А ты вздумаешь с нами развязаться, свинью нам подложить — и не дойдешь ведь пустой своей головой, что бриллиант, который с косточку кураги, останется тут, а ты на сахалинскую каторгу загремишь. Нет, дорогой, жалко нам тебя. Куда тебя живьем отпускать? На собственную твою погибель? А с нас взятки гладки.
Деваться некуда — пошел он с нами.
— Что вам от Шалибашвили нужно? Может, я знаю?
— Мы хотим узнать: правда ли, тот, кто его осетинку изнасиловал, свалил все на Дату Туташхиа? Больше нам ничего от него не надо.
— Правда, чистая правда. На Дату свалил…
— Помолчи, Коста, ради Христа. С чужих слов нам не хуже тебя известно.
Опустил Дастуридзе уши, будто усталый осел.
ГРАФ СЕГЕДИ
В ту пору на Кавказе существовала одна проблема, неразрешимая и живучая, отчего она и была предметом неукоснительных забот тайной полиции. Я говорю о проникновении влияния Турции в среду мусульман, особенно дагестанских. В начале двадцатого века это влияние обрело черты теоретической системы, целостного учения, получившего название панисламизма. Резиденты и шпионы султана энергично споспешествовали всему, что было направлено против интересов Российской империи на Кавказе. Эта деятельность требовала солидных затрат, в условиях Кавказа — преимущественно золотом, и туркам приходилось отыскивать все новые пути переправки золота на Кавказ.
Должен сделать небольшое пояснение. Использование турками и персами кавказских горских племен против христианской Грузии имело многовековую историю, берущую начало еще задолго до рескрипта императора Александра Первого. Грузины были весьма искушены в противостоянии султанским шпионам и в умении прибирать к рукам высокопробное султанское золото. Не прошел для них даром и девятнадцатый век, когда грузинский опыт обогатился нашим русским, и в канун двадцатого века каналы, по которым золото из Турции поступало на Кавказ, были нами уже хорошо изучены и контролировались весьма тщательно. Перед турками то и дело возникали препятствия, преодолевать которые становилось все труднее и труднее, однако и мы порой бродили ощупью. Успех в этом состязании переходил с одной стороны на другую. К тому времени, когда
