Тогда она посмотрела на меня своими прекрасными глазами и улыбнулась так, словно дарила прощение за ту ужасающую глупость, что я сморозила.

Я восхищалась Карин, восхищалась безгранично. Когда она пела псалмы в общем хоре, меня пробирал озноб от ощущения священной радости и печали; она, словно птица небесная, возвышалась над всеми прочими, но Карин боялась ос. Как-то раз во время утренней молитвы прилетела оса и стала кружить над ней… Карин перестала петь и совершенно ушла в себя. Помню, именно в тот день мы пели об испытаниях Иова…[112] Оса вовсе не желала кинуться на Карин, ей бы лишь найти путь и вылететь из дома, но Карин вскочила и стала махать руками и кричать так, что все благоговейное настроение было испорчено. Когда наши кузины увидели Карин в таком состоянии, они подняли крик просто из солидарности, а я принялась хохотать до слез и вынуждена была выйти из-за стола. Мне до сих пор смешно, когда вспоминаю об этом.

В один прекрасный день, на закате солнца, дядюшка Хуго взял меня за руку и позвал прогуляться по лугу. Посреди луга под гигантской дедушкиной березой, посаженной им сотню лет тому назад, мы уселись в траву, и дядюшка Хуго сказал:

– Какой удивительный покой и благодать! Я хочу немного побеседовать с тобой!

Сначала разговор шел о милости Божьей, а потом он заговорил о дьяволе и очень печалился из-за меня; я не понимала, что сподручные дьявола караулят повсюду, а одна-единственная дурная мысль может привести к тому, что они приблизятся к тебе.

– Все ближе и ближе… – сказал дядюшка Хуго. – Вечером, прежде чем ты ляжешь спать, они окружат тебя, хотя ты их не видишь. Тогда единственное, что можно сделать, – это молиться… Я охотно помогу тебе! Хочешь побеседовать со мной об этом?

Но я знать не знала, что мне нужно сказать обо всем об этом.

Когда наступал вечер, я залезала под одеяло и говорила им: «Убирайтесь прочь! Убирайтесь прочь!»

Дядюшка Хуго был прав: они кишели повсюду.

3

Много лет спустя я отправилась в свою первую зарубежную поездку и жила у дядюшки Хуго с тетушкой Эльсой в Германии. Карин была теперь еще красивее и еще серьезнее. Нам вдруг стало трудно говорить друг с другом, и я поняла, что это огорчило тетушку Эльсу.

Они жили в очень маленьком городке в долине Рейна; вокруг городка то тут, то там простирались обширные поля и луга с зарослями акации. Узкая мутная река, извиваясь, текла навстречу горизонту. Каждый день мы ходили слушать проповеди дядюшки Хуго в Доме собраний. Там всегда было полно народу. Однажды после проповеди он сказал, что теперь надо помолиться за дорогую гостью, которая приехала из далекой страны. «Она не обрела милости примирения. Помолимся за нее!» И все вместе склонились в молитве, а потом взглянули на меня. После этого я подошла к тетушке Эльсе, и она сказала:

– Не воспринимай это слишком серьезно. Он желает только добра! В нем столько любви!

Чтобы их не огорчать, я, когда хотелось покурить, бродила далеко за городом; ведь кто-то из знакомых мог увидеть меня и рассказать, чем я занималась. Сидя в тени, отбрасываемой чудесной листвой акации, я замечала, как красив здешний ландшафт во всей своей безграничной широте, и размышляла о том, что дядюшка Хуго – сама невинность, ибо пытается лишь помочь людям жить праведно в согласии с помыслами Божьими. Стало быть, хоть кто-то может быть уверенным в том, о чем именно помышлял Бог.

Однажды после прогулки я, остановившись в дверях, воскликнула:

– Какой чудесный запах! Ну точь-в-точь как у нас дома!

Тетушка Эльса сказала:

– Пахнет денатурированным спиртом!

Сразу же за городом рос небольшой, словно парк, очень красивый лесок с высокими вековыми деревьями.

Дядюшка Хуго и я проходили сквозь зеленый полумрак, пронизанный лучами солнца; на дядюшке были его бархатный сюртук и белая фуражка с козырьком.

– Люблю я этот лес, – сказал дядюшка. – Он так меня успокаивает. Он зовется Бухенвальд[113], буковый лес. Я всегда хожу сюда, когда мне трудно подготовиться к проповеди. – Некоторое время спустя он добавил: – Прихожане верят мне, но порой приходят и спрашивают: «Почему Бог не предотвратил великое несчастье или несправедливость, ведь Ему это так легко?»

– А что вы могли бы им ответить? Что пути Господни неисповедимы?

– Примерно так! – горестно ответил дядюшка Хуго. – И всякий раз это нелегко.

Иногда мы болтали у них в саду сразу же за домом. Сад в самом деле представлял собой нечто достойное восхищения; каким бы маленьким этот сад ни был, там имелось все, что могут сотворить любовь к цветам и долготерпение.

Он сказал:

– Я учился цветоводству у твоего дедушки. А еще у японцев. Все должно происходить в свой черед. То, что увядает, должно сменяться цветением, которое приходит за увяданием, и очень важны при этом краски. Одни и те же цветы в одно время цвести не должны!

– Но они как раз так и цветут, – заметила я, – вспомните, как бывает на лугу. Все растет как попало. Сплошной беспорядок!

А дядюшка Хуго пояснил, что с кущами райских садов не нужно соперничать, там свершаются чудеса; но если мы хотя бы на миг позволим себе своевольничать, вместо урожая вырастут одни сорняки.

У дядюшки Хуго была любимая тема, к которой он часто возвращался, то были его мысли о разумных и легкомысленных юных девицах. И однажды, когда мы трудились в саду, он спросил, не могу ли я изобразить их для него, желательней всего – нарисовать их рядом с Христом.

Картина получилась у меня довольно большой, и написать ее было очень трудно. Дядюшка Хуго приходил иногда и говорил, что юные девицы становятся все красивее и достовернее, но Христа, мол, он никак не может узнать.

Я задумала написать Христа менее кротким, нежели Его обычно изображали, вселить в Него часть критической силы, сдержанного насилия, всего, что я от Него ожидала… – но ничего хорошего не получилось. Я отодвигала его все дальше и дальше в сторону, пока Он едва не превратился в призрачную мистическую тень, а Его лик я терла так отчаянно, что черты стали совсем смутными.

Дядюшка Хуго, покачав головой, сказал:

– Я вижу, что ты все дальше и дальше отходишь от Него, ты не Gotteskind[114]. Уж если не дружишь с Христом, то не дано и изобразить Его. Но мы все равно эту картину