Народу в Перемышль стекалось множество. Прослышав о татарском походе, людины из окрестных деревень, собрав скудный! скарб, теснились у городских ворот. Здесь царило настоящее столпотворение, скрипели возы, мычали коровы, блеяли овцы. Стражи, охрипшие от криков, призывали люд к спокойствию и порядку. Но напрасными были их увещания. Толпа всё прибывала, возы и телеги сталкивались, наезжали одна на другую, ломались, то и дело меж прибывшими вспыхивали драки, кое-где зловеще посверкивали ножи и топоры.

«А страшно, когда беснуется толпа, — думал Варлаам, оглядывая с коня многоцветье сряд, шапок, убрусов. — Вот ринутся, затопчут, и костей не соберёшь. Что один человек в сравнении с этой толпой?! Ничто! Песчинка, пыль! Но ведь у каждого — мысли свои, переживания, мечты. Каждый из нас — Божье созданье. Вот потому и страшно... Страшно, когда буйствует стихия толпы — загадочная, неуловимая, могучая, сметающая всё на своём пути».

Наконец, кое-как обустроились. Прибывших разместили в городе, под стеной, некоторые даже расположились на телегах прямо на посадничьем дворе. Варлаам разрешил, но усилил охрану.

Теперь перед ним встала во весь рост другая забота — как сию ораву, на случай долгого сидения за закрытыми вратами, прокормить.

Посадник осмотрел амбары, кладовые, послал тиунов в сёла за Саном. Нескольких тороватых купцов направил в соседнюю Польшу с тайным наказом — купить зерна.

Про себя Варлаам с удовлетворением отметил, что наказы его выполняли люди быстро, не медлили. То ли страх перед татарами заставлял их торопиться, то ли в самом деле его уважали и ценили.

В разгар лета гридень привёз нацарапанную на бересте грамоту от Витело. Лях на латыни немного высокопарно сообщал, что княжеский двор переехал из Галича во Львов, что город хорошо укрепили и что прекрасноликая Анфиса-Сохотай шлёт ему пожелания счастья и удачи.

Читая грамотку, Низинич грустно вздыхал. Как далеко теперь от него Сохотай, Витело и всё с ними связанное? Когда же пройдёт, схлынет, в конце концов, грозное лихолетье?! Хуже всего было сидеть здесь, за воротами Перемышля, и ждать... Ждать невесть чего.

...Сначала возник гнетущий тяжёлый запах, какой всегда исходит от множества немытых, пропахших потом тел, затем потянулся из низин за рекой горьковатый дым пожарища. С крепостной стены хорошо просматривались окрестные холмы, на их пологих вершинах показывались время от времени конные ертаулы. Лихие всадники-уланы в калантырях и юшманах[221], с копьями, увенчанными флажками, галопом взмывали ввысь, круто останавливались, быстро оглядывали город и с гиканьем, взметая пыль, так же быстро скрывались из виду, растворяясь за туманным окоёмом.

Ратная гроза близилась с каждым днём и часом. Варлаам ждал развязки с унылым пониманием неотвратимости и невозможности что-либо здесь изменить, на что-либо повлиять.

Наконец, однажды поутру гонец — татарин в мохнатой бараньей шапке и в бурке на плечах, — подскакал к воротам и, высоко задрав голову, отрывисто прокричал:

— Боярин Варлаам! Твоя каназ повелевает! Иди в стан царевича Тула-Буки!

«Ну вот. Дождались. Требует к себе. Ну да, пусть так. Перемышля бы не тронули!» — Варлаам отдал короткие распоряжения дружинникам и с пятью верными людьми выехал из города.

Стало страшно, вспомнилась поездка к Ногаю, отрубленная голова Ивайлы, кровь, стекающая по ханским пальцам, хриплые гортанные слова, кислый запах кумыса и овчины.

Мимо проплывали разграбленные деревни со следами пожарищ.

«Татарам — им лишь бы пограбить. А кто там — русины, угры, ляхи — это им всё равно. Но Феогност был прав — лучше с ними, чем с римским папой. Хотя и то, и то — тяжко. И те, и другие — вороги. Ну вот что это? Одни головёшки на месте крестьянской хаты. А вот забор поваленный, вот дым ещё курится над пепелищем — видно, недавно прошли. Что это за союзники, что за друзья, если от них, как от врагов лютых, одно разоренье?! И ведь никуда не денешься... Иного несть. До чего же мы слабы, до чего ничтожны! Не можем себя ни оборонить, ни даже откупиться! Глупо всё! Бессмысленно! Жизнь наша — одна погоня за ветром!»

Оборвав невесёлый полёт мыслей и переживаний, Варлаам хлестнул коня и вынесся на вершину высокого увала.

Внизу взору открылся окружённый рядами телег ханский стан. В глазах рябило от разноцветья юрт, на ветру колыхались прикреплённые к длинным пикам бунчуки. Над ними посверкивали серебряные и свинцовые шарики, струились пары серебристых нитей.

Вмиг оглушил Варлаама дикий шум становища. Блеяли овцы, ржали лошади, кричали люди. Дымили кизячные костры, терпко пахло жареным мясом и гем же человеческим и конским потом, густо перемешанным с мочой. Всюду мелькали круглые щиты, сабли, харалужные шишаки, мисюрки, бармицы, дощатые, кольчатые, чешуйчатые брони.

Гонец передал Варлаама и его спутников на попечение двоих рослых нукеров, которые знаками велели им спешиться и идти за собой. Вскоре Варлаам, передав одному из нукеров свой палаш, переступил через порог огромной ханской юрты.

Царевич Тула-Бука, или Телебуга, как прозвали его русские летописцы, сидел на кошмах в окружении пышной свиты огланов и князьков. Среди них Низинич узнал Ногая, Эльсидея, а также двоих русских князей, которых прежде встречал в походе против Трайдена.

Тула-Бука, сын Тарбу, приходился племянником нынешнему владетелю Сарая, хану Тудан-Менгу, и правнуком самому Батыю. Царевич был, к удивлению Варлаама, светловолос и светлоглаз, волосы он носил длинные и зачёсывал их за уши. Облачён был Тула-Бука в зелёный халат, перетянутый широким кожаным поясом, и в зелёные же сафьяновые сапоги. Голову его покрывал высокий узорчатый колпак. На поясе у царевича не было, как у иных, сабли или ножа, зато были прикреплены на золотистых цепочках два больших турьих рога, искусно отделанных дорогими каменьями.

Низинич приложил руку к сердцу и отвесил Тула-Буке низкий поклон.

— Рад лицезреть славного воителя, победителя мятежных алан и злоязыких персов! — промолвил боярин, ещё раз земно кланяясь.

— Здрасстуй, боярин! — Голос у царевича был пронзительный, резкий, такой, что Варлаам едва не содрогнулся. — Садись, — указал он на кошму.

Низинич, скрестив ноги, медленно опустился на мягкий войлок. Рядом уже расположились многие волынские и галицкие бояре. Среди них Варлаам заметил лисью мордочку княжеского дьяка Калистрата. Показалось даже, что дьяк, щуря свои подслеповатые глаза, слегка подмигнул ему.

— Доблестные нойоны, канязы и бояре! — возгласил Тула-Бука. — Наступает для нас великий час войны! Мы сокрушим ничтожное племя угров, которые слишком много возомнили о себе. Их каназ, жалкий хорёк Ласло, дошёл до неслыханной наглости! Он приютил у себя наших злейших врагов