«Его называют профессором. И правда, он сдержан, как профессор. Но он обратился в Национальный комитет с просьбой послать меня в его полк. Это очень хорошо с его стороны. Теперь я уже не так одинок…»

— Гамбург, должно быть, сильно разрушен, — сказал наконец Герберт. — Я читал фашистскую газету. Даже фашисты вынуждены признать это.

— Не только Гамбург, — возразил Виктор, — но и Кельн, Дюссельдорф, Любек, Бремен… И больше всего Берлин… Вот немцы и опять повстречались с войной на собственной земле.

— Опять? — спросил Герберт.

— Ну да, ведь этого не было с тысяча восемьсот тринадцатого года. С тех пор только наши соседи чувствовали, что значит война.

— Боюсь, что тети Фриды, твоей бабушки, уже нет в живых, — сказал Герберт.

— Кто знает? — пробормотал Виктор и про себя отметил: «О ней он думает, а о родителях не сказал ни слова».

— Твой брат призван?

— Отто? Да, он в артиллерии. Тоже был на Восточном фронте.

— Когда ты видел в последний раз бабушку, Герберт?

— Перед отправкой на фронт я зашел к ней.

— Она была здорова?

— Как всегда. Только очень расстроена, что опять война. Она-то и сказала мне, что ты в Москве.

— Ей было известно, что я прибыл благополучно?

— Да, это она знала.

Некоторое время они шли молча. Каждый думал о своем. Герберт искоса поглядывал на Виктора. Как он хорош в форме танкиста; ему очень идет шлем. Крепкий парень, хотя ростом и невысок; Герберт был почти на голову выше. Он был так рад встрече с Виктором, что с удовольствием обнял бы его, как обнял бы тетю Фриду, если бы увидел ее. Но Виктор очень уж серьезен и замкнут… Он, вероятно, холодно встретил бы такой взрыв чувств.

Несколько дней спустя гвардейский танковый полк имени Эрнста Тельмана вел ожесточенный бой с немцами. Прорвав фашистский фронт, он вышел, минуя Минск, на границу.

Заняв Брест, полк двинулся дальше и освободил последний квадратный метр советской земли.

Танк Виктора одним из первых достиг пограничной реки. Виктор вышел из своей машины и взглянул через реку на запад, в сторону Германии, Берлина, Гамбурга. Фашистские армии были отброшены к своему исходному пункту; теперь осталось еще и Германию освободить от ига фашизма.

IV

Фрида Брентен сидела в своем кресле и смотрела в окно. Перед ней была широкая перспектива. Если бы только не эти выгоревшие изувеченные дома! На одной стене, в четвертом этаже, повисла одинокая комнатка, точно птичья клетка. Вот уже несколько недель, как Фрида видит в развалившемся доме напротив газовую колонку; она висит на водопроводной трубе, и ветер раскачивает ее из стороны в сторону, точно маятник. Когда она сорвется? Кому упадет на голову? Почему полиция ее не снимает?.. Может быть, она еще годна к употреблению?.. Ах, стоит ли думать о газовой колонке, когда полгорода обращено в прах!

Внизу, на улице, среди развалин, среди гор щебня, бродили дети. Сорванцы пытались влезть на высокую отвесную стену. Какой-то мальчуган, взобравшись на обломок высокой стены, гордо махал рукой товарищам… Фрида Брентен дрожала от страха, как бы мальчик не свалился. До чего неосторожен этот озорник! И что смотрят родители!.. Родители? Да есть ли еще у него родители? Может, они убиты и лежат под развалинами, на которых он играет. Каждый день слышишь, что хоронят погибших под обломками. Разбомбленный район у берега Эльбы обвели забором и тем избавили себя от труда хоронить покойников. Вся эта часть города превратилась в кладбище. Торчащие из развалин остатки стен походили на могильные камни.

Фрида Брентен прислушалась. Гермина шумно хозяйничала на кухне. Там гремело и звенело. Половина посуды уже перебита. Но Фрида не желает больше расстраиваться из-за своей золовки. Она махнула на нее рукой, на колкости ее не обращает никакого внимания. Лишь бы эта баба оставила ее в покое.

Вспоминая, как она заставила эту мегеру уважать себя, Фрида невольно улыбалась, хотя вообще-то ей было не до смеха. В тот раз она решила лучше кончить свои дни в тюрьме, чем терпеть тиранию этой дрянной женщины. Гермина, по выражению самой Фриды, заклевала ее, извела вконец, превратила в служанку: «Фрида, сделай то! Фрида, сделай это!» Так эта жирная неряха помыкала ею долгие месяцы, и Фрида все сносила ради мира в семье. Но Гермине нельзя было угодить, она не переставала брюзжать.

Среди соседей и на улице она распространяла подлейшие измышления и поклепы, называла Фриду мстительной, уверяла, что она эгоистка, что она сварлива и воровата, крадет, мол, у нее из кастрюли лучшие куски. И всюду болтала, что ее невестка гроша не желает пожертвовать в фонд «Общенародной помощи»[30]. «Она не хочет, чтобы мы победили», — заявляла Гермина. Если бы у жильцов дома, на основании долголетнего знакомства, не сложилось твердое мнение о Фриде, о ней пошла бы самая дурная молва.

Даже с этим злом Фрида Брентен примирилась, не говоря ни слова, не сердясь. Ей теперь действительно все было безразлично. Единственной ее опорой оставалась Эльфрида и единственной радостью — внучек Петер. Когда они, навестив ее, уходили, Фрида провожала их со слезами на глазах.

Но наступил день, когда она собралась с духом и сразу положила конец всем мучениям.

V

Стоял прекрасный, теплый летний день. Фрида Брентен широко распахнула окно. Ветра не было, и, значит, не наметало пыли с развалин. Вдруг раздался сильный стук в дверь.

Это пришла соседка. Широко раскрыв глаза, она шепнула с таинственной миной:

— Фрау Брентен, включите радио, — и тут же побежала обратно к себе.

«Неужели опять какая-нибудь победа?» — подумала Фрида и, войдя в столовую, подошла к приемнику.

Мрачный серьезный голос говорил что-то странное, и Фрида не сразу поняла, в чем дело. Адские машины… взрыв… фюрер ранен… воззвание правительства.

Вот оно наконец! Фрида опустилась на диван. Покушение на Гитлера! Она слышала имена, ничего не говорившие ей, слышала об арестах, о положении в войсках… У Фриды была только одна мысль: «Кончилось! Войне конец… Налетов больше не будет».

Кто-то вошел в квартиру. Должно быть, Гермина. Да, вот и от Гермины можно наконец избавиться. Знает ли она уже, что случилось? Фрида решила очень осторожно выбирать выражения, ведь для Гермины фюрер божество.

Фрида вышла на кухню. Было совершенно тихо. Но ведь кто-то пришел? Вдруг она увидела Гермину, та сидела на стуле, в углу, вся уйдя в себя. Фрида хотела с ней заговорить, но когда Гермина подняла глаза, Фрида онемела. Это был взгляд дикого, разъяренного зверя. Гермина завизжала:

— Вон!.. Вон, большевичка! Ты виновата, что убиты мои