Горбовичу было за что его ненавидеть. Он вкладывал гнев в каждый из своих ударов, только у Сармата ярости не меньше, а умения – больше. Сармат жестоко с ним сцепился: когда улучил момент, полоснул княжеского коня по гнедому боку. Рана была неглубокая, но длинная. Горбович утихомирил коня прежде, чем Сармат раскроил бы ему открытое горло: сабля скользнула в вершке от шеи.

На Маковом бились сотни людей, но сейчас для Сармата не существовало никого, кроме одного-единственного врага. Он бы обезглавил даже соратника, если бы кто-то ему помешал. Может, поэтому им и не мешали. Сармат нападал внахлест, молниеносно рассекая воздух, и Горбович отвечал ему медленнее, но так же свирепо.

У него были черные пылающие глаза – появилась бы у Сармата такая возможность, выколол бы. Князь тяжело дышал, его лицо раскраснелось сильнее прежнего. Он сдавал под звериным натиском, и Сармат, окрыленный его усталостью, забывал о своей. Вгрызался еще сильнее и проворнее, а бил – безжалостнее.

Тут он почувствовал не боль, но простреливающий холод.

Сармат отвел взгляд и увидел стрелу, вонзившуюся ему в левый бок. Стрела вошла глубоко, к самому позвоночнику, и по ее оперению Сармат признал – тукерская. Но никто из тукеров не поднял бы на него руку.

Он замер в неверии.

Слова Горбовича были негромкими, шипящими, и он с трудом их разобрал:

– Ты правда думал, что я дам тебе честный бой, Сармат-змей?

Сармат бы удивился, но ему ли, совершившему за жизнь столько подлостей, удивляться подобному вероломству?

Да, ответил бы он, думал. Представлял, что этот поединок будет схож с тем, на который согласился Хьялма у Криницких ворот. Но, видно, змееныш не повторяет ошибок старого змея.

Вторая стрела вонзилась ему правее, в живот.

Горбович неспроста дожидался его на этом самом месте – Сармат попытался обернуться, но понял, что не успеет позвать на подмогу. Зрение его подвело, и алый свет развеялся на сверкающие частицы.

Красное солнце, красные одежды, обещание первой красной крови – цвет их с братьями рода и их разрушительных войн.

Третья стрела просвистела над самым ухом: кто бы ни стрелял, он промахнулся. Сармат бессознательно отшатнулся от нее и осознал, что падает. Его бедра свело. Вдоль хребта пробежала ледяная дорожка. Сармат постарался удержаться за коня, но не получилось – завалился, рухнул наземь. Тут же встал на ноги, но обессиленно опустился на колени. Его пальцы по-прежнему стискивали саблю.

Он поднял к Хортиму Горбовичу лицо. Князь что-то говорил ему – сипло, невнятно:

– …жил как чудовище и умрешь как…

Его голос был сорван, а горло – пересушено во время боя, но Сармат владел своим голосом куда лучше. Он перебил его зычно, с расстановкой. Может, надеялся, что его слова достигнут ушей соратников Горбовича – если так случится, слова упадут, как семена в благодатную почву, и из них сможет вырасти побег новой войны.

– Место чудовища пустовать не может. Да, князь? – Сармат понимающе улыбнулся. – Не станет одного коварного изверга, появится другой.

Горбовича передернуло. Сармат бы засмеялся, но его одолела удивительная усталость. Загудели руки, голова стала тяжелой, а вместо мыслей был один невесомый туман. Его пальцы расслабились и выпустили сабельную рукоять. Одна ладонь прижалась к животу, вторая – к боку. Снаружи крови было не так много, чтобы залить его руки, но Сармат чувствовал себя как после тяжелых ран. Значит, кровоточило внутри.

Раз – виточек тумана: наверное, Ярхо разозлится, и даже каменная оболочка ему не помешает. Сармат снова его подвел.

Два – отчего-то он ощущал мир таким, каким он был до возвращения Хьялмы. Сармат сидел на земле, но опять видел все своим и бескрайним. Горы, укрытые светом: под багрянцем – растекшийся солнечный янтарь, полупрозрачный с золотыми мушками. Над – барашки облаков. Вокруг – конский топот и грохот ломающихся копий.

Три – битва казалась ему нарочито замедленной, приглушенной. Так представляешь ее, слушая старые колыбельные: ратники сходятся в схватке, а все – невесомо, с шепчущей нежностью. Вот вырастешь и станешь сильным воином, будешь сечь вражьи головы, скакать во весь опор и, может, останешься в поле травой да первоцветом, но пока…

Хортим Горбович еще говорил, а Сармат не слушал. Лицо его было перекошенное, смешное в своем бешенстве – разве можно говорить речи с таким лицом? Ну ничего, отмахнулся Сармат снисходительно. Еще научится.

Он отвернулся. Посмотрел вдаль, на горы, и тут же пожалел, что Матерь-гора осталась за его спиной, – хотел бы взглянуть напоследок.

Краем глаза заметил, как князь подхлестнул коня, оказываясь против света – мелькнули темные очертания на мерцающем полотне. Это все длилось не дольше мига, но Сармату казалось – вечность. Хортим Горбович поднесся к нему, клонясь к конской шее – чтобы было удобнее сечь вражью голову. Разудало взмахнул рукой.

Сармат по-прежнему смотрел вдаль: красиво-то, боги, как сегодня красиво!..

Точно маковую кровь разлили.

Яхонты в косах X

При староярской княгине Кригге жилось ни хорошо, ни плохо.

Она сама не могла понять, каково ей. Будто выздоравливала после затяжной болезни и с трудом приходила в себя. Она была в безопасности. Ей давали кров, пищу и наряды – не такие богатые, какие Кригга носила в чертогах Сармата, но куда роскошнее, чем она видела в прежней жизни. И все же что-то было не так. Точно рана зарастала, а заноза оставалась в груди.

Однажды Кригга попыталась узнать, что стало с ее деревней, но так и не задала вопрос прямо. Прямого ответа она тоже не получила – лишь увидела, как служанки с кухни отвели глаза. Им было неловко: будто пришлось бы рассказать умирающему, что он болен. Еще одно слово, и все стало бы ясно, но Кригга пошла на попятную. Испугалась, хотя, должно быть, все понимала. Давно уже понимала. С тех самых пор, как попала в Матерь-гору – и как, поднятая в воздух, увидела дым над своей деревней.

Наверное, поэтому она так горько рыдала в первые месяцы в Матерь-горе – не столько по себе, сколько по ним, оставшимся дома. Наверное, поэтому так упорно гнала прочь нежеланные мысли. Даже теперь Кригга не нашла в себе сил узнать все до конца, чтобы сохранить крохотную надежду и продолжать обманываться. Она встретится со своей бедой лицом к лицу, когда будет готова. Чуть позже. Не сейчас.

Сейчас она жила среди других девушек, прислуживающих княгине в покоях, хотя ее не нагружали никакой работой. Единственное, что она делала целыми днями, – вышивала да гуляла в саду. Внутри у Кригги тревожно ныло, а тоска