– У меня, – вздохнул Том.

– Ну что, пошли. Последний подъем! – Монгол хлопнул себя по коленям и открыл дверь подъезда.

Не спеша, с привалами, как бывалые путешественники, они профессионально поднялись на пятый этаж.

Звонок не работал. Монгол постучал. За обшарпанной дверью было тихо. Монгол постучал еще… За дверью никого не было.

– Может, подождать?

– Думаешь, он не слышит, как твой дядя?

Спустившись, они снова сели на скамейку. Рядом играла детвора. Из подъезда с трудом тащил велосипед пухлощекий бутус лет восьми.

– Пацан, ты здесь живешь? – спросил его Том.

– Да. А кто вам нужен?

– Музыкант. С пятого этажа. Знаешь его?

– А, барабанщик! Знаю. Только его нету.

– А давно?

– Давно. Года три не видел. А может, даже больше.

– А где он, не знаешь?

– Не знаю. Либо сдох, либо сбомжевался… – холодно и даже презрительно ответил ребенок.

Время шло, а они по-прежнему сидели на скамейке. Оба ощущали некоторую опустошенность, думая, что делать дальше. Цель поездки, все время маячившая где-то впереди, вдруг исчезла.

– Куда теперь? – Том наконец произнес эти слова.

Монгол не ответил. Он молча поднялся со скамейки, и в эту секунду на первом этаже, прямо напротив них открылась форточка. Из нее выпало полбуханки серого хлеба. Монгол подскочил к окну, поднял хлеб, бережно отряхнул прилипший к нему мусор. Хлеб был совсем свежий. Монгол посмотрел наверх, но за бликующим стеклом никого не разглядел.

– Благодарствуем, – сказал он и положил хлеб в сумку.

Когда они поднялись на трассу, уже совсем стемнело. Мимо проносились машины, выхватывая из тьмы часть горного склона и мозаичную остановку с надписью «Партенит». Бетонная крыша остановки была сделана из двух наползающих друг на друга кругов. Они забрались на верхний, и, бросив сумки под головы, устало вытянули ноги на разогретом за день бетоне.

– Ну и денек, – наконец выдохнул Монгол, достав флягу с водой. – Часа четыре назад чуть не подохли. А теперь лежим вот, водичку пьем. Он поболтал фляжкой. Фляжка тяжело и полно курлыкнула. – Тепло, приятно.

– Кстати, а ведь мы ту воду на горе так и не допили, – вдруг сказал Том. – Там же чуток оставалось. Если бы я писал книгу про человека, который умирал в пустыне от жажды, я бы никогда не написал, что он допил воду до конца. Последний глоток – это уже не глоток. Это как последняя надежда.

– Когда-нибудь ты напишешь книгу про наши похождения. Про Назарыча. Про ежика.

Том посмотрел на Монгола, как будто впервые его увидел.

– Ты смеешься? Кто поверит, что грузин ехал в машине под «Чито-дрито»?

– Ну наврешь. Напишешь – армянин.

– А что мы нашли бутылку бренди, а потом пакет мидий. А склад с арбузами? А хлеб из окна? Прямо чунга-чанга, синий небосвод. Ешь кокосы, жуй бананы.

– Ну ты же про жизнь писать будешь, а не басни сочинять.

– А Медведь-гору ты сзади видел? Туда же в своем уме никто не полезет. Она же почти отвесная!

– Так мы ж ночью лезли! – нашелся Монгол. – В темноте не видно.

– Не, Монгол. Реальность невысказуема. Это такая штука… Со смещенным центром тяжести смысла.

– Я тебе точно говорю. Все песни пишут, а ты книгу напиши, в стиле панк.

– Я даже знаю, как она будет называться. «Преодолевая разум». Как тебе?

– Назови лучше «Гуляй-Лето».

– А что это?

– Была со мной история. Помнишь, когда тебя с картиной перемкнуло. Я тебе говорил еще, что случай странный был. Ну и вот. Как-то ездили мы в Ленинград, на соревнования. В седьмом классе, кажется. Когда все кончилось, у нас оставался свободный день. Тренер отпустил нас самих по двое-трое по городу погулять, и вечером за вещами домой вернуться. А жили мы в Лигово. Это далеко, нужно на электричке ехать с Балтийского вокзала. Ну, погуляли мы с другом Генкой по городу, и на вокзал приехали. Смотрим, на лавке колдырь какой-то спит, а неподалеку – бутылка вина непочатая. И – никого рядом. Я ее схватил машинально, в сумку сунул. Говорю потом: «Генка, попробуем?» Все равно соревнования кончились. Тот отказался. А я говорю: «Слабак ты». И полбутылки залпом выпил. Иду такой, трезвый, и ни в одном глазу. Думаю, вот колдыри слабаки. Еще выпил. И тут ка-ак даст по мозгам. Я бутылку выкинул, говорю: «Не могу идти, Генка! Двоится все! Веди меня домой.»

Дорогу мы знали. Главное было в электричку на Лугу не сесть, но они в другом месте стояли. Тут смотрим – наша электричка. Только они обычно зеленые были, а тут синяя подошла. Мы сели, едем. Я голову к окну прислонил, чтобы прохладно было, а напротив женщина сидит. Вся в золоте, с браслетами. На мать мою ни капли не похожа, а глаза – точно ее! Мамкины. Я честно говорю, я тогда испугался, протрезвел даже. Смотрю на нее, а на меня из незнакомой тетки мать моя смотрит. Смотрит и молчит. Ну вот не бывает такого, чтобы у двух людей глаза одинаковые были, а тут… Короче, мы уже долго едем, Генка забеспокоился. Говорит: не туда едем, станции вообще незнакомые. И тетка эта вдруг тоже говорит: «Я, кажется, не в ту села».

Выходим мы с теткой на ближайшей станции. А там платформа и лес такой дремучий: елки высокие, как стена стоят. На табличке написано: «Гуляй-Лето». И больше никого, кроме нас.

Мы до конца станции дошли, чтобы рельсы перейти и обратно ехать, а тетка эта отстала. Тут навстречу электричка. Мы бегом, Генка в последний вагон впрыгнул, а я снаружи остался, и двери держу. Думаю, что раз глаза мамкины, то это все не просто так. Может, знак мне какой? Хотя я тогда вообще ни во что не верил. А тут прям знание такое, что сомнений нет. И так нехорошо на душе. Как у тебя было.

Монгол вдруг осекся, замолчал, что-то обдумывая. Достал сигарету, закурил, глядя в небо.

– А дальше? – спросил Том.

– А дальше Генка видит, что я снаружи, и тоже из вагона выскочил. Пока тетка дошла, электричка эта уже уехала, и мы снова втроем стоим. А тетка и говорит: «Спасибо вам, что подождали. А вы сами откуда?» Мы: «С Украины». А она: «Я так люблю украинские песни!» И начинает петь любимую песню моей матери. «Тече вода». Песня не очень известная, сам понимаешь. Но я-то знаю, что это за песня! А она мне как будто знаки подает. Мол, ты что, не понял еще? Короче, у меня тогда чуть крыша не потекла. Я и так