— Проживем!..

Они выпили еще по чарке, и кровь медленно застлала лицо Михаила.

— Я давно хотел вам сказать... — произнес Михаил, и Варенцов не без робости заметил, что его молодой хозяин хватил лишнего.

— Да не пьян ли ты, Михаил?.. — Варенцов отстранил пустую стопку.

Но Михаил взял ее из рук Варенцова, не взял, а вырвал и, изловчившись, наполнил ее.

— Пьян? Может быть, но это я для правды... — Он умолк, точно собираясь с мыслями. Затих и Варенцов, насторожившись, приподняв плечи, которые стали странно пугливыми, не варенцовскими. — Как-то давно-давно приходит Троша Степанченок и приносит фотокарточку, — заговорил Михаил. — «Вот снял... в тот день, когда уходили на войну». На карточке два товарища, навеселе. Отца я сразу узнал, а вас... вы тогда много светлее были... А потом мама рассказала, как вы, когда вернулись с войны, помогали ей колодезь вырыть и вступились перед соседом, который норовил ее обидеть: «Постыдись... на кого руку поднял?» И вы мне казались очень настоящим, я даже искал встречи с вами... Помню, в тот год были курсы мирошников, и вы часто ходили мимо нашего дома. На вас была эта ваша офицерская шинель. Однажды я даже перебежал улицу, чтобы поздороваться. А потом я увидел вас в Ростове, на базарной площади, что рядом с Доном. Шинель ваша лежала на возу, а вы стояли прямо на яблоках во весь рост: «Хочешь — бери, не хочешь — проваливай...» Да, вы стояли тогда выеоко-высоко на этих яблоках и повторяли: «Хочешь — бери, не хочешь...» Потом я увидел рядом с возом женщину в тапочках, чем-то она походила на маму. Я не слыхал, что вы ей сказали... может быть, эту вашу фразу: «Хочешь — бери, не хочешь...», но женщина подняла на вас глаза и замахала руками. А вы посмотрели на нее со своего высока, как в колодезь, вы очень высоко стояли там, на своих яблоках... А женщина бросила в ярости, я хорошо. это слышал: «Режь его — кровь не пойдет!» Она так выговаривала: «Режь — кровь не пойдет», — сказал Михаил и еще раз посмотрел на мать, а мать вдруг затряслась и замахала руками.

— Замолчи! — закричала она и заплакала — она ничего не слышала из того, что говорил сын, но она все учуяла материнским своим чутьем. Она стояла так и плакала, плакала в голос, не хотела идти в дом и не осмеливалась подойти к столу. Ей было так тяжело, что впору рухнуть, но она устояла. Она приникла к двери дома и плакала в голос.

А Михаил не мог успокоиться:

— Я хочу, как мой отец: правдой... — почти выкрикнул Михаил и вновь взглянул на мать. Она плакала. Нет, она ничего не слышала, ни единого слова из того, что было произнесено за столом, но она не могла унять плача...

Варенцов встал и пошел к калитке — только так и можно было закончить этот разговор.

Куда только делась железность Варенцова, будто и не Варенцов! Иной раз кажется, была бы его воля, выдал бы замуж сразу за двух, так они ему по душе. А иной раз ему хочется лишить всех достоинств и одного, и другого. Благо, что Ната загостилась у тетки, есть возможность не выплескивать наружу смуты душевной. Потерял сон Варенцов. Все чудится, что ходить ему — не переходить всех его горящих троп. Однако... чу! Вот этот дошлый дьяк Фома говорил давеча о золотокудрой подружке отца Петра, что поселилась в горах кавказских, — сестра не сестра, однако зовется Разуневской. Этот дока. Фома сокрыл в своих рыжих космах все тайны города, запустить бы ручищу в эти космы поглубже да выпростать на свет божий одну тайну за другой... Значит, золотокудрая?..

Когда Варенцов появляется на церковном дворе, из турлучного домика, что расположился поодаль от церковных стен, выбирается дьяк Фома Колесников. Фоме, почитай, уже лет семьдесят, но он крепок в шагу и прямо держит голову. В городе поговаривают, что этакая неколебимость фигуры у Фомы от сознания силы: ключи от церкви у Колесникова, церковные деньги тоже у него. Фома вздыхает по отцу Федору, что был предшественником Разуневского. По слову Фомы, отец Федор был малоречив и мудр, умел внушить уважение. Конечно же всего этого Фома Варенцову не скажет, но и скрыть не умеет, не получается. Вот, к слову, сейчас Разуневский поехал на вокзал за новым телескопом — толкует, выписал чуть ли не из-за моря! Ну к чему эта игрушка, спрашивается, и при чем тут святая церковь? И главное: народ все одно узрит — у тебя два глаза, а у народа, почитай, вон сколько!

Однако кто это пылит на пикапе и, никак, сюда нацелился — он!

К штабелям кирпича, у которых устроились сейчас Варенцов с Фомой, медленно подкатывает пикап — сразу видно, знатное стекло везет, не очень-то подвижна машина!

— Представьте, приволок!.. — выскакивает из машины Разуневский, и ветер, поднятый его длинной рясой, взвивает пыль. — Только подумать, Федор Тихонович, цейсовская система зеркал!.. — обращается он к Варенцову. — Цейсовская!..

— Эх, страсть охота глянуть в эту вашу... ночезрительную трубу! — губы Фомы точно разъезжаются в улыбке. — Коли явимся к вам с Федором Тихоновичем, допустите до трубы?

— Милости прошу!

Разуневский вдруг берет дьяка под руку, отводит в сторону, заметно робея. Он что-то ему втолковывает, разводя длинными руками. Потом, вдруг обратившись к Варенцову, раскланивается и, бесконечно радостный, почти счастливый, устремляется к машине.

Варенцов и Фома опускаются на штабеля кирпичей, сидят молча.

— Э-э-х! — не выдерживает Фома. — Слыхали? По случаю установки телескопа вечерняя служба отменяется!.. Слыхали, слыхали, причина-то какая? По случаю установки телескопа... Вот так-то!

Казалось, Фома сказал все, что мог сейчас сказать об отце Петре, но хитрый Варенцов сидит недвижимо: он-то знает, что дьякон сказал не все.

— Да не в послы ли церковные прочат нашего отца Разуневского? — спрашивает Варенцов и, достав из брючного кармана перочинный ножичек, аккуратно срезает им кору со старой акации, — любит человек стругать кору акации, вскрывая ее приятную слоистость, неяркую коричневатость.

Фоме ведомо: кусок коры в руках Варенцова означает, что он рассчитывает на обстоятельный разговор.

— В послы?.. — вопрошает Фома,