чтобы не смущать душу мою! Однако как это происходит в природе: бес вдруг вытолкнул из чрева ангелочка? И наоборот? И вот что любопытно: для ангела нет ничего дороже, чем бес, породивший его. Ангел молится на беса, не понимая, что это бес?.. Нет, может быть, понимает, но продолжает молиться, и ничего ты тут не сделаешь. По закону крови, по неписаной формуле преемственности. Казалось бы, поднять на ноги всех живых и мертвых, обратив в пепел сомнительную истину. Но не тут-то было — как ни хрупка истина, оказывается, не в твоих силах сжечь ее. Ангел будет молиться на беса?»

— Так ты как все-таки?.. — Варенцов вернулся на свое место.

Михаил улыбнулся.

— В жизни есть нечто и повесомее денег, Федор Тихоныч.

— Не пойму! — Варенцов скосил глаза на фуражку Михаила — он задумался; близко сдвинул брови, произнес: — Вот ты надо мной посмеешься, а я скажу тебе, как это в жизни, в жизни бывает...

Но Михаил улыбнулся еще тише.

— Как, Федор Тихоныч?..

— Вот есть у тебя друг закадычный, ближе матери родной кажется, а ты попроси у него тыщонку, попроси, как он? Может, люба даст, за любу не скажу — щедрее ее не сыщешь, а друг... тьфу!

Пришла хозяйка. Вытерла мокрой тряпкой стол, застлала холщовой скатеркой.

— Виноград высадили еще до войны, но тем летом сопрел... — Не шли у нее из головы слова Варенцова о винограде. — Господи, в то лето ветры были горячи...

— Куда уж горячее... — Варенцов подтянул к себе скатерку, потом вдруг заволновался. — Вот говорят: «Варенцов — чувал крапивной». А что значит «чувал»? Богатый, значит, денежный, короче — мошна! А это разве худо? Скажи, Сергеевна, худо?

Кравцова охватила грудь руками так, что ладони оказались у спины, ей было нетрудно охватить себя — так немощна и суха была ее грудь.

— А что здесь худого, Федор Тихоныч? По мне — краше богатства ничего в жизни нет. Не знаю, как кому, а мне понятно, я горе мыкала...

— Вот и я говорю: чем худо?.. А ты как, Миша?.. — осторожно скосил глаза Варенцов.

— Я — как батько мой: он был пролетарий... — Ему было приятно сказать на здешний манер: «Я — как батько мой!..»

— В ту пору... мы все были пролетариатом... — заметил Варенцов и взглянул на кравцовскую халупу. — А что в этом хорошего?

Михаил засмеялся, как-то по-детски, простосердечно.

— А мне в ней хорошо!.. Верно, хорошо, — повторил он воодушевленно — он понял взгляд Варенцова, обращенный к кравцовской халупе. — Если я честен, мне и тут как в сказке!

— Небось как в сказке... каменные хоромы... в Москве или там в Ленинграде?

А Михаил засмеялся пуще прежнего, — видно, и в самом деле хорошо у него было на душе.

— Я сказал: здесь как в сказке!..

Теперь Варенцов молча смотрел, как Сергеевна накрывает на стол: графинчик с водкой, селедка («Ржавая какая-то, — подумал Варенцов. — Или ту бочку изнутри скрепляют»), пирог с капустой, помидоры, обильно политые подсолнечным маслом и посыпанные перцем, белая лепешка сливочного масла, горка серого, крупно нарезанного хлеба.

— Погоди, что у нас еще есть, Миша? — взглянула она на сына. — Малосольные огурчики! Вот я растеря!..

Она вдруг подпрыгнула и побежала, побежала легко.

Пока она бегала в погреб за огурцами, Варенцов разлил водку.

— Ну, за покой, за семью, — он бодро опрокинул стопку, минутку посидел степенно, точно прислушиваясь к тому, как текучее тепло разливается в груди, взял вилку с костяной ручкой, неторопливо протянул ее к тарелке с огурцами.

Выпила свою рюмку водки и Кравцова.

Михаил взглянул на Варенцова и мать, поспешно сделал то же, покраснел.

— Ты оставь нас на момент, Сергеевна, — произнес Варенцов, не поднимая глаз. — У нас разговор есть... — добавил он.

— А что... я... можно. — Она помчалась прочь и, добежав до дома, остановилась, раздумывая, бежать ей дальше или повременить. Она стояла сейчас у дома и смотрела на стол у старой груши, словно ждала сигнала, чтобы прийти сыну на помощь.

А Варенцов будто и не видел ее.

— Хватим еще по одной, Миша... — сказал Варенцов, у него хорошо получилось «Миша», — чтобы добрее быть, а?..

— Ну что ж... можно, — согласился Михаил и наполнил стопки.

Они молча чокнулись и выпили. Варенцов и в этот раз не спешил закусывать, а Михаил вспыхнул пуще прежнего и торопливо застучал вилкой.

— На помидоры не нажимай, Миша, — посоветовал Варенцов. — Медицина говорит: отрава...

— Ничего...

Варенцов дожевал огурец, откашлялся, положил рядом с тарелкой вилку.

— Я собственно хотел спросить... — заговорил он негромко. — О чем это вы порешили, Миша, с моей Наткой?..

— Сразу и не ответишь, — задумался Михаил, печально задумался. — Я спросил Нату... Взял и спросил... Одним словом, мы любим друг друга, — произнес он и, оглянувшись на дом, увидел там мать — она строго смотрела на него. Он махнул ей рукой, точно хотел сказать: «Не надо там стоять и смотреть так на меня, уходи». Но она не сдвинулась с места. — Любим, — повторил он.

— Погоди, а родителей вы спросили? — подал голос Варенцов. — Как... родители?

— Я маме сказал, — вновь взглянул на мать, теперь участливо. «Ты бы все-таки ушла, мама... и совсем тебе не надо там стоять — ты бы шла, мама...» — будто говорил он ей, но и на этот раз она не сдвинулась с места.

— А как вы жить думаете? — спросил Варенцов примирительно.

Казалось, Михаил ждал этого вопроса — он воодушевился.

— Да неужели не проживем? — обратил Михаил взгляд на мать, точно призывая ее в свидетели. «Ты бы все-таки шла, мама, — точно хотел сказать он. — Верно говорю: тебе не надо там стоять...»

Варенцов отер глаза.

— Значит, проживете?

— Проживем...

— Гляди, гляди на часы!.. — вдруг воспрял Варенцов. — Сколько? Ровно пять!.. Что я говорил? Вот он поп Петр