глаз, оставив лишь досаду, какая охватывает, когда, проснувшись, вынырнув из приятного сна, окончательно понимаешь, что это был сон, и он не повторится, он растаял...

— Эх, господин городской, надо ж вам было шумнуть... — со взрослой укоризной в голосе сказал Тильтиль. — Они б долгонько кружились...

— Сам не знаю, как получилось... — покаянно сказал Тарик так, словно стоял перед суровым Титором, готовясь выслушать выволочку за настоящее, а не измышленное прегрешение.

— Сам-то не без греха, Тильтиль, — голосом женской заботы сказала Митиль. — Кто, когда в первый раз их увидели, заорал на весь лес так, что и зверь-полосатик, пожалуй, удрал бы с перепугу?

На сей раз братишка не огрызнулся, а ответил вполне смиренно:

— Я ж ничего такого не говорю, мало ли что бывает... И не орал я вовсе, просто-напросто ахнул громко, они и упорхнули... Сама-то аж завизжала...

— Кто они такие? — спросил Тарик.

— Кто ж их знает, — пожал плечами Тильтиль. — Живут вот такие... Что едят и пьют, неведомо, даже Озерная Красава не знает: когда еще ходила по лесу, никогда не видела, чтоб они пили или ели. И как зовутся, не знает. Мы с Митиль их прозвали Порхалоч-ками — надо ж их как-то звать, у всего на свете название свое есть. И Красава не знает, откуда они берутся, как появляются на свет. Сколько она себя помнит, они всегда были вот такие, и нету у них порхающих мужичков, одни девчонки, и непонятно, отчего они всегда молодые, — то ли такими на свет появляются и до самой смерти не старятся... И неизвестно, есть ли у них смерть... Зато известно точно: язык у них свой, другим непонятный, даже Кра-саве, а она все человеческие языки разумеет — вот и с нами враз заговорила, хоть мир тут не наш, а какой-то другой. Вроде птичьего щебетанья, но ежели прислушиваться, скоро будет видно, что это не щебетанье, а певучие слова, разве что насквозь непонятные. Красава долго стояла, слушала — а они ее видели, но ни разу не заговорили, только промеж собой...

— Ее они, что же, не боялись, как нас только что? — спросил Тарик.

— Красава сама сказала, что она не человек, а что-то такое другое. Она хотела объяснить, только нам было скучно и заумно... Порхалочки одних человеков боятся: хищные птицы их стороной облетают, и звери близко не подходят. А человеки порой приходят злые, ловят Порхалочек и к себе уносят. Красава бы их гоняла, как в старые времена, только теперь по земле ходить не может, от воды не в силах сделать и шажок. Не любит она злых людей, но гонять их может только от озера. Вот как ты думаешь, господин городской, зачем злым людям Порхалочки надобятся?

— В толк не возьму, — сказал Тарик. — Вы здесь не первый раз, с Красавой беседы ведете, а не знаете. Я тут первый раз в жизни, откуда мне догадаться...

Кривил душой, конечно: соображения у него появились. Коли уж здесь живут «человеки»... Везде, где живут люди, есть благородные и простолюдины, пусть в иных местах они называются иначе, суть одна: одни повелевают, порой жизнью и смертью, другие им подчиняются, третьи и вовсе бесправны, наподобие кабальников или рабов в Бадахаре, где рабство еще процветает. В этом мире под двумя солнышками наверняка обстоит примерно так же. Те, кто повелевает, потехи ради держат при своих персонах карликов и разнообразных уродцев. Люди, которым следует верить, говорили: у бадахарского правителя, что прозывается диковинно, есть при дворе двухголовый человек, и каждая его голова имеет свой разум, говорит порой даже умно. Он не нечистая сила, а ошибка натуры, как двухголовые телята, котята и другая разнообразная живность, что очень редко, но порой все же рождается на свет. Так и отец Михалик говорит. Другое дело, что в деревнях таких сразу топят, а в городах оборачивается и по-другому: глупые убивают сразу, а умные за хорошую денежку продают благородным, а то и самому королю — как с бадахарским двухголовцем и произошло...

А раз так, допустительно подумать: здесь кто-то владетельный возжелал посадить в огромную клетку Порхалочку, а то и не одну — на потеху гостям и к собственному удовольствию. Но не стоит делиться этими догадками с Малышами — не стоит полностью

ограждать их от суровости жизни, однако следует открывать такое не спеша. Как обстояло с ним самим и его друзьями...

Вскоре они вышли на прогалину, покрытую низкими кудрявыми кустами с разлапистыми листьями, сплошь покрытыми неисчислимой россыпью больших синих ягод.

— Вот она, синявка! — радостно завопили Малыши и бросились к ближайшему кусту. Взапуски принялись рвать ягоды и пихать в рот. Поначалу Тарик приглядывался с осторожностью, но малыши уплетали ягоды за обе щеки, наперебой заверяя, что это не в первый раз и ничего плохого не настигло. В конце концов и он рискнул. Ягоды крайне походили на малину и так же легко снимались с черенков, но были раза в три крупнее. На вкус оказались такими же сладкими и сочными, а кислинки ровно столько, чтобы не ощущалось приторности густого сахарного сиропа для варенья.

Ели от пуза все трое, а наевшись, принялись рвать в корзинку, и в шесть рук наполнили ее с верхом. И снова шли по редколесью без дороги — Тильтиль вел Тарика уверенно, время от времени сверяясь с треугольником, словно указателем.

Озеро открылось неожиданно — лишь немногим уступавшее величиной гусиному, окруженное широкой полосой желтого песка, а за ней — здешними невиданными деревьями; нигде не усмотреть ни домов, ни даже тропинок, значит, люди приходят сюда редко, если приходят вообще. Сияли солнышки, большое и маленькое, за время их пути спустившееся гораздо ниже, отчего блеклые тени от него удлинились — а большое не так уж заметно передвинулось на безоблачном небосклоне. Повсюду разлилась тишина, только в одном месте на противолеглом берегу протянулись обширные заросли, крайне похожие на камыш, с такими же голыми зелеными стеблями, а вот темные шишки не продолговатые, а круглые. Над ними в немалом количестве, протяжно покрикивая, лениво кружили пестрые птицы, сразу ясно — непуганые. Рассмотреть их на таком расстоянии не удавалось.

Вслед за Малышами Тарик подошел к береговой кромке. Здесь точно так