За пределами зала торжеств ничего не было. Рельсы уходили вдаль, скрываясь за гигантской черной тканью, которая свисала с потолка, а справа и слева все так же продолжались стены. Только вместо закрытых окошек я увидел двери и лифты. Дверцы лифтов, выкрашенные в серый, были настолько узкими, что казалось, человек едва сможет протиснуться в них. Но проверить это не было возможности – рядом с лифтами не было ни кнопок, ни рычагов, ни устройств для приема ламп. Зато дверные проемы были просторными, а некоторые двери приятно распахнуты, словно приглашая войти внутрь. Они выглядели привлекательней, чем мрачная черная ткань, напомнившая почему-то о Хрусталке, к тому же я услышал музыку. Прислушался и понял: ошибки не было, музыка играла не из свадебного зала, а именно из дверей. Правда, она производила странное впечатление.

Зайдя внутрь, я увидел длинный продолговатый зал. Но здесь уже не было никаких рельсов, столов и изрисованных стен. Зато первое, что бросилось в глаза, – обилие цветов и растений. Они здесь были повсюду: гигантские, от пола до потолка, с дивными плодами, длинными листьями – под одним могло укрыться несколько человек, – и совсем маленькие, что прятались в их тени, жались к ним. В помещении не было окон, но под потолком работали мощные лампы, освещавшие растения, там же по всему периметру зала были закреплены устройства для полива. Запахи разных цветов сливались, смешивались в один стойкий приторный аромат, от которого у меня, совсем не подготовленного к такому повороту, ощутимо закружилась голова.

То же было и с музыкой – среди цветов я обнаружил по меньшей мере десятка два компаний музыкантов по три-четыре человека в каждой, и это я не углублялся в дебри зала. Музыканты выглядели по-разному и делали разную музыку. Сливаясь в общий фон, она производила впечатление сумбурного, но на удивление ритмичного шума. Одни музыканты были одеты в цветастые рубашки с нарисованными ветвистыми деревьями, шорты и очки, совсем как Инкерман, только с прилизанными волосами, другие, напротив, длинноволосые, одетые во все черное, третьи – в широких, но ничем не примечательных одеждах и совсем без инструментов, только с микрофоном. Все они синхронно что-то делали, совсем не замечая друг друга, да и вообще ничего вокруг, увлеченные собственной музыкой.

Музыканты, которых я видел, были радостными и молодыми; похоже, что участью старых и потрепанных на уровне были серые футболки и платформа на рельсах, везущая в свадебный зал бормотать что-то про Северную Вирджинию.

Наверху, под самым потолком, я увидел огромный плакат с очередной непонятной мне надписью: «Make Piece of Love in This Peace of Shit». Наверняка это из той же серии, что и Северная Вирджиния, решил я, – то есть то, что нужно знать, чтобы соответствовать коду, при этом не понимая смысла.

– Решил развеяться? – раздался голос за моей спиной, и я вздрогнул. Но едва повернулся, испуг тут же прошел: это был Судак.

– Да, – ответил я, стараясь придать голосу невозмутимости. – Мне что-то не по себе от всего, что творится.

– Послушай приятную музыку, пережиток! – кивнул Судак. – Она все наладит.

– Никогда не знал, как делается музыка, – признался я.

– Правда? – Мой собеседник скорее изобразил удивление, чем удивился. – Мы в Севастополе тоже не знали. Это Цветник, здесь производится все, что ты мог слышать внизу.

– Но почему именно здесь? И так? Все это выглядит очень странно.

– В мире нет ничего, что не выглядело бы странно, – ответил Судак. – И Башня не исключение. Помнишь, я говорил тебе, что у ветхих была наука? Что в былом случались войны. Многим хотелось повести Башню по другому пути, им казалось, что уж они знают лучше, понимают больше, а тех, кто не согласен, убедят или заставят. В Севастополе тоже не всем нравилась Башня. Да что там Башня – сама идея Башни, едва она появилась.

– Но как это связано с наукой? Ведь они работали, чтобы всем жилось лучше?

– Военные тоже считали, что работают, чтобы всем жилось лучше. В былом нашей Башни полно интересных страниц. Они заключили союз – и наука, ну, не вся, а часть ее, работала на тех, кто решил установить в Башне порядок, положить конец мелким войнушкам и склокам. Начинание было благородным, и наука поддержала его. В течение множества поколений в этом зале ковались самые передовые военные технологии. Правда, он тогда не был под куполом – мы потом перенесли его сюда, но технически это несложно. И тогда здесь воцарилась музыка. Теперь военный штаб законсервирован, науки больше нет, а технологии… – тут он замялся.

– Технологии утрачены? – Я сделал попытку угадать.

– Нет. Скорее, они приняли другую форму.

– Какую?

– Вот эту. – Лысый показал на музыкантов.

Я молчал.

– Тут делают музыку, которую передают вниз, – пояснил Судак. – Пока что они репетируют, а после репетиции будет запись. Потом, – флегматично продолжил он, – эта музыка окажется внизу. На ней будут взращиваться новые севастополисты, как происходит уже много поколений подряд. Музыка – наш самый сильный магнит, без него и половины тех, кто пришел из города, не оказались бы в Башне.

– Как музыка попадает в Севастополь?

– Ну, про «у сороки на хвосте» ты уже знаешь, – улыбнулся Судак. – Да, для меня тоже было удивлением, когда я узнал, что сороки занимаются не только весточками-приглашениями в Башню. Нет, они продались Башне с потрохами! – рассмеялся он. – И вовсю занимаются вербовкой. Но помимо них мы используем и старые проверенные технологии. Например, выстрелы. Здесь, в конце зала, стоит несколько старых установок, которые выходят во внешний мир. Они могут придать серьезное ускорение небольшому, компактному предмету и отшвырнуть его на значительное расстояние от наших стен. Согласись, неплохо? – Я кивнул. – Ну а выбор способа зависит от самой музыки. «Горемыка», например, – для внутреннего пользования. И вправду, кто бы захотел в Башню, услышав в Севастополе «Горемыку»?

– А «Опять 18» тоже пишут здесь? – спросил я, вспомнив любимую музыку. – Их-то наверняка выстреливают.

– О да, и летят они дальше всего, – рассмеялся Судак. – «Опять 18» – мощнейший импульс для того, чтоб севастополец вроде нас с тобой захотел сюда.

– Вот только завлекает «Опять 18», а внутри играет «Горемыка», – заметил я.

– «Горемыка» играет нам, рассуждающим, – сухо ответил Судак. – В Цветнике каждый находит свой запах. Но это не поле сухого куста, где не пахнет ничем. Понимаешь?!

– Цветник, – задумался я. – А когда я вошел, меня затошнило.

– Нам пора идти. – Судак развернулся, сделав вид, что не услышал меня. Я в последний раз взглянул на музыкантов.