кода, иными словами. Это одна из основ нашего уровня, да и вообще любого. Здесь он такой. Есть музыка, которую надо играть, слова, которые надо петь. Вот их и играют, и поют. Это код, ничего больше. Но если ты знаешь его – ты в теме. Все на одной волне, все вместе друг с другом. Это значит: можно улыбаться и общаться.

– Но откуда такие слова могли появиться у ветхих? Значит, эта Каролина существовала? Где она теперь? И Вирджиния?

– Северная, – поправил меня Джа и отвернулся, тут же заведя с кем-то разговор. А это означало, что наш – окончен.

Музыка продолжала звучать, но уже не было слов. Гости вставали с рельсовых стульев, подходили к стенам и продолжали там странные манипуляции с длинными палками. Правда, теперь я заметил, что к палкам крепились не только экраны: например, воздушные шарики, выкрашенные в странную черно-белую клетку, и, что удивительнее всего, – накладные усы, которые бледные девушки прикладывали к лицам, и целые слова из плотного картона – их гости прикладывали к разным частям тела, изображая заливистый хохот и тотчас вновь принимая серьезный вид, едва гасла вспышка. Слов я не понимал, а после разговора с Джа осознал, что не понимали и те, кто играл ими: Dream, Success, Clever, Brilliant. Перед тем как выскочить из-за стола и побежать забавляться, все они зачем-то разувались, как будто человеческие ступни – это что-то красивое. Но, полагаю, о красоте никто все же не думал. Иначе они вообще не праздновали бы свадьбу в таком диком месте.

Я не помню, как настал момент, когда мы с Керчью оказались рядом. Куда-то подевались женихи, подружки и другие соседи по стульям, и она то обнимала, то отталкивала меня, то вскакивала со своего стула, то садилась поспешно обратно. Она готова была заплакать, но не делала этого. Кажется, у нее был срыв.

– Если бы ты знал, Фи, – говорила Керчь, – как я боюсь сорваться. Здесь главное – поддерживать во всем оригинальность. Не сказать чего лишнего, не сделать чего некодурного. А когда пойдут все эти тосты, поздравления… Тут ведь так легко сорваться… Я сама в них ничего не понимаю, ненавижу тосты, Фи!

– Я могу не говорить, Керчь, – спокойно ответил я. – Но я действительно рад за тебя, мне очень хотелось…

Невеста схватилась за голову и изобразила ужас.

– Оставь это, – простонала она, и тут же, с надеждой в голосе: – Ты ведь не будешь говорить все это, правда? Ты ведь пойдешь дальше?

Проще было сказать «да», но я решил ответить иначе:

– Мне хочется, чтобы к тому моменту, когда я буду отмирать, жизнь оказалась завершенной. Чтобы мне все было понятно в ней и чтобы все было сделано.

– Ты обязательно пойдешь дальше, – кивнула Керчь. – Ты не нашел смысла остаться здесь, значит, и не найдешь его. И это твое право. – Она немного помолчала, и вдруг лицо ее сделалось строгим, суровым. – Но если человек не хочет остаться здесь, его больше нет для меня. Я не буду вспоминать о тебе, Фиолент.

Так и прошла моя встреча с Керчью. Она не хотела что-то рассказывать, не считала нужным объяснять, но все было понятно: я уже был для нее не тем Фиолентом, с которым она проводила время внизу. Мне было сложно представить, каким она видит меня и видит ли теперь вообще. Но всего, что было до нашей встречи на свадьбе, для нее больше не существовало. Мы попрощались с Керчью много раньше, понял я, – как только пересекли порог Башни. И уже совсем не удивляло, что мы даже не поздоровались здесь.

Мне пришлось говорить: я сидел рядом с Керчью, и довольные подружки принялись меня подначивать. Керчь пыталась отвлечь их, но, не дожидаясь, чем все закончится, я поднялся. В конце концов, я говорил не для этого зала, а для Керчи – той, что осталась в моей памяти, той, с которой у нас было общее прошлое. И это прошлое было не таким уж и плохим.

– Я не знаю, увидимся или нет, Керчь, – начал я, взяв в руки пипетку. – Жизнь распорядилась так, что этого может и не случиться. Но что бы там ни ждало нас впереди, я хочу сказать, что буду тебя помнить. Ты была нормальной девчонкой, любила приключения, как и все мы, искала что-то новое и свежее в том, что окружало нас в неплохом, но однообразном городе. Мы все хотели большего, и теперь жизнь дает это нам сполна. Порою мне кажется, что это «что-то» настолько большее, что может всех нас задавить. Но у нас был и пока остается выбор.

– Прошу, ну не надо глупостей, – зашипела Керчь. – Посмотри, как они все смотрят.

Я обратил внимание, что вокруг царила полная тишина, и только слегка скрипели колеса на рельсах. Люди смотрели с недоумением, а некоторые – с неприкрытой брезгливостью.

– Буду заканчивать, – сказал я, обращаясь ко всем. – Все, что мне хотелось сказать, – это то, что Керчь – моя прекрасная подруга. Я люблю ее. И всегда буду помнить, как мы рассекали на моем желтом авто, как мчались сквозь линию возврата и как смешно она зажмуривала каждый раз глаза. Нам было хорошо в Севастополе, дорогая Керчь, хоть это и закрытый город, пусть же тебе будет так же хорошо и здесь.

– Да он нас троллит, – прошептал кто-то.

– Ага, глумится, – поддержали его.

– Тролль! Тролль! – поддержали со всех сторон. Зал снова зашумел, все облегченно засмеялись. И я не стал ничего говорить больше, только капли из пипетки закапал все-таки не в нос, как они здесь делали, а на язык, и с наслаждением проглотил. Но это тоже было встречено хохотом и аплодисментами: такой вот чудак – друг невесты.

«Как же все так получилось? – думал я. – Сколько поколений мы развивались параллельно: эти люди со второго уровня те же севастопольцы, но мы никак не пересекались. И какие же они другие, хотя их дела здесь и наши внизу происходили синхронно. Я жил не после них, не до, а с ними в одном промежутке былого, а они – в одном промежутке со мной. Так почему же у нас ничего, кроме этого факта, не находилось общего?» Эта мысль казалась настолько странной, что ее не получалось принять – сознание отторгало, отнекивалось от нее как могло.

И я перестал думать об этом. Гулял по свадебному залу, не приставая ни к кому, а просто наблюдая, но вскоре и это наскучило. Признаться, я не знал, что делать дальше: нужно было как-то выбираться